Очередной.
Ручка скользит по мятой бумаге бланка карты вызова, водитель устало пихает рукой рычаг первой передачи с впаянной в оргстекло розой на рукояти, машина трогается.
Льет дождь, и на стекле, как оно все чаще бывает – расплывающаяся россыпь мутных вечерних огней, размазанных очередным натужным «вжжжжух» слегка скривившихся от времени «дворников».
- Что там? Сердце болит?
- Душа, Вась.
Повод к вызову - «Плохо, звонит тревожно, невничает. Судороги».
Против воли – тру переносицу. Каждый раз, когда паскудный вызов – там жжет. «Невничает». Если Милка Тавлеева, диспетчер наш, вечная девочка с нежным голосом, застрявшая в детстве на пятом десятке лет, закончившая школу с золотой медалью, вот так вот опечатывается – жди неприятностей.
- Увольняешься?
- Увольняют.
Водитель молчит, вижу – очень не согласен со сказанным мной, потому что – если мужик, то надо бороться и искать, порвать и заштопать, копать и пересаживать, не знаю. Не про меня, видимо.
- А чего сегодня-то? Праздник же, вроде.
Да, праздник. Дождь. Холод в городе, пар изо рта, когда до мая остается чахлых три дня. Мокрая куртка, радостно пропускающая воду по швам, липкое холодное пятно на спине, чавкающее влажное нечто в ботинках, сжимающее кожу пальцев в холерные складки. Скандал с утра со старшим фельдшером – докопалась до ампулы со стертой надписью, которую она с торжеством выудила… нет, не из укладки, из кармана моей рабочей куртки, что висела в шкафу. Вызовы на температуру, на боли в «млеющих» ногтях рук, на «вот тут, знаешь, прострелило так вот, как вот током, а теперь вот ничего, как лечить?», на пьяного утырка, который с животным удовольствием, глядя на рыдающую мать, вещал: «Сшышь, падшла, я вше рафно вшкроюшь, шхрен помехшаешь!». Вечер, краткая пересменка, вздутый горбик лапши быстрого приготовления, залитой кипятком, засыпанной расплывшейся кровавым пятном приправы из карри и еще какой-то такой же гадости. Шепоток от Антохи Вертинского, что, мол, под тебя копают уже давно, завтра на пятиминутке будет аутодафе, готов будь. Короткие полчаса в заправочной, тягостные размышления на тему очевидного, до безобразия убогие в своей краткости строчки заявления на увольнение.
- Поэтому и увольняют, Вась. Потому что праздник.
Коридор из ливня обнял машину, и она покатила сквозь струи воды на вызов – на очередной для моего водителя Василия, и на последний – для меня.
Ухожу.
Увольняюсь.
Хватит.
Сегодня день скорой медицинской помощи. Праздник – но неофициальный. Торжество – но вполголоса, наравне с днем солнца, первого поцелуя, пукающих болотных кочек и прочих дебильных празднеств, которые пестрят в социальных сетях. Радость – но блеклая, как твоя первая рабочая форма, которую ты получил у сестры-хозяйки десяток лет назад, еще живая, но к употреблению уже негодная. Счастье… счастье?
Перед нами на улице Леонова – стандартный ряд уходящих вперед ярко-красных огней застрявших в «пробке» машин. Да, можно было бы, кивнув Васе, вильнуть влево, оживить щелчком уже западающей кнопки сирену и мигалку, зашипеть по лужам бешено вращающимися колесами, отпихнуть встречные автобусы, заставить пешеходов жаться к бордюрам, чтобы нестись куда-то с воем и синими бликами вдаль, к тому, кто ждет, кто умирает, кто действительно в нас нуждается. Можно было бы.
Хватит. Там – нихрена серьезного. Подпитая бабень, которая решила поумирать напоказ, дабы подоить своего не совсем верного мужа на раскаяние, поскольку он тоже ни разу не торопится хранить обет однобрачия строго в семейных границах. И, да – пристрастившаяся к успокаивающим инъекциям реланиума, черт его знает, какая сволочь ей в первый раз залила диазепам в локтевой сгиб, но теперь все душевные терзания, демонстрируемые прибывшей бригаде, все настойчивее сводятся к требованию инъекции.
Я люблю тебя, моя «Скорая помощь». Я пришел сюда молодым глупым пацаном, ни черта еще не соображающим ни в жизни, ни в ее смысле, и именно тогда, когда пришел – я понял, что я его нашел, этот смысл. Десять лет – как один день, даже не вспомнить, когда получил диплом, когда первый раз взял в руки терапевтический ящик и, открыв, стал изучать натыканные в перфорированный пенопласт узкие горлышки ампул, как, первый раз, обгадившись, трясся, вызывая на себя «спецов» (анасарка, тяжелая одышка, вен нет от слова «совсем», Рысин, подкалывающий дигоксин, одновременно пихающий меня в сторону выхода, мол, не мешай), первая написанная карта вызова, дрожащей рукой сложенная в окошко диспетчерской, первое «Бригада девятнадцать, один-девять, свободна на Глинной», много чего первого еще было. Люблю. И буду любить всегда. Но – хватит уже любить.
Нельзя любовь оскорблять сучьими условиями, паршивой зарплатой, бесконечно растущими обязанностями и бесконтрольно бесчинствующим начальством – один из младшеньких, пристроенный к отделу кадров в какой-то загадочной должности, к примеру, не так давно, почти в голос на весь коридор первого этажа объявил: «Я вас всех хоть сейчас могу уволить!». Громко, раскатисто. Не стесняясь и не боясь.
Люблю. Поэтому и ухожу. Я не хочу сгореть на работе, как сгорели Зябликов, Ильинский, Тигбо, Данилина, Трунов… незачем и не для чего гореть на ней, никто не будет приносить цветы к этим огонькам, никто не поддержит их пламя, никому они к бесу не сдались, все сочувствие погибшим медикам, которое я слышал, сводится к емкой фразе «Задолбали ныть, не нравится – уходите».
Ухожу. Хватит.
Взмах руки – в свете фар заметалась фигура, выскочила, заплясала, запрыгала.
- ЕБТВОЮМАТЬ!!!!
Длинным визгливым, жующим резину шин, виражом машина остановилась, за малым не снеся выскочившего, и частично снося декоративный заборчик из торчащих вверх маленьких пик, перемежающихся с помпезными шишечками. Скрежет мнущейся жести борта, совокупный мат – мой и водителя.
- Ребята! Ребята..! Ну, надо, надо, тут плохо, надо!
Вижу. Остановка у санатория, на остановке – женская фигура в коричневом демисезонном пальто с распластанным по брусчатке поясом, под ней разливается мутная лужица чего-то темного, бликующего в свете новомодных отраженных фонарей (светят снизу на разлапистый отражатель сверху), а она сама лишь мелко подергивается, мелко и очень паршиво.
- Вась, звони!
Василий звонит, он привычен. Он говорит диспетчеру направления, что девятнадцатой выпал вызов по пути, поэтому текущий, тот самый, где до сих пор закатывает глаза и заламывает мозолистые локти бабень, что в подпитии – пусть ждет. Или пусть идет следующей освободившейся бригаде.
Я деру рукава лежащей, ищу вену, пока пьяненький остановивший неловко комкает дико кричащую дочку, не давая ей кинуться к лежащей. Нахожу вену, болюсом впихиваю туда тот самый реланиум, о котором только недавно говорил… мысль материальна, верно ведь? Дожидаюсь угасания судорог, попутно обрабатывая рассеченную рану на лбу лежащей салфеткой с перекисью, накладываю повязку, оттягиваю вниз веки с ресницами, густо украшенными тушью, свечу фонариком в покорно съеживающиеся зрачки, выдыхаю, машу рукой Васе, прошу помощи остановившего. Когда носилки погружены – обнимаю громко рыдающую дочку, которая до сих пор судорожно сжимает трясущимися руками свои, затянутые в гимнастический костюмчик, узкие плечики, обещаю, что все будет хорошо, мама просто устала, маму сейчас спасем, завтра уже с мамой будет все хорошо.
Срываемся с места, виляем, как хотел раньше – через сплошную, к третьей больнице.
Останавливаемся в узком, затиснутом в треугольном каземате замшелых стен, дворике, возле приемного отделения. Выкатываем носилки, морщимся от струй дождя, кряхтя, переносим колеса каталки через треугольный порог, ныряем в душный кафельный коридор «приемника», навстречу гудящему свету люминесцентных ламп, удушливому запаху гипохлорита и обязательной «бомжатины». Вася бежит на улицу, приводит дочку, неловко сует ей мятую конфету, что-то шепчет ей на ухо, обещает, после чего – подпихивает в сторону стульев, стоящих рядком у стойки дежурного фельдшера, мол, сядь, и не мешай маму лечить.
Выходим. Достаем сигареты. Щелкаем зажигалками.
- Вась, можно?
Он устало улыбается.
- Да валяй. Надо же хоть кому-то.
Верно. Надо.
Накидывая на голову западающий на глаза капюшон, я добегаю до машины, забираюсь на свое сидение, трясу головой, скидывая капли на панель. Беру в руки рацию. Молчу какое-то время.
- «Ромашка», бригада девятнадцатая, один-девять, свободна в третьей больнице.
- На станцию, один-девять, - отвечает диспетчер.
- Спасибо, «Ромашка», - отвечаю я. Вышвыриваю в окно остатки намокшей сигареты.
- Спасибо, подстанция номер три. Спасибо вам всем, мои врачи, мои фельдшера, мои медицинские сестры и санитары с санитарками. И водители – вам тоже спасибо. Я завтра уже увольняюсь, поэтому – сейчас лезу в эфир, в мирное время за это бы на ежа посадили.
Жду. Тишина. Легкий фон из динамика. Молчит диспетчер направления. Молчат бригады.
- Я что хочу сказать… я честно отдал свои десять лет линии. Не был героем, и не было гнидой, что прикрывает свой зад чьими-то другими задами. Не воровал, не вымогал, не отписывался, если не смог помочь. Я просто хотел быть хорошим фельдшером «Скорой помощи». Хотел, а пошло оно все как-то через задницу… уверен, вы эту задницу знаете по имени и отчеству.
Ответа не последовало.
- Спасибо вам за все, мои братья и сестры на линии. За дружбу. За поддержку. За – помощь. Скорую и иную прочую.
По крыше машины стучит тяжелый, шумный, совсем не весенний дождь. Он лишь усугубляет тишину в эфире.
- Да… сегодня праздник, знаете? Сегодня – день скорой медицинской помощи. Ну, черт его знает, может, кто-то и говорил, но именно сегодня первая линейная бригада, может даже и на тройке с бубенцами, но - выехала на свой первый вызов. Наверное, они, как и я, верили, что если будут работать усердно, долго и правильно, то это что-то изменит, что-то спасет, что-то надломит в том обществе… и когда-то работу медика станут уважать, ценить, превозносить, и даже сама профессия врача «Скорой помощи» станет самой чистой, самой святой, самой достойной на свете.
Короткий щелчок – кто-то хотел вклиниться, но в последний момент передумал.
- Я просто хочу сказать, ребята… спасибо вам всем. Я ухожу – а вы остаетесь. И, именно благодаря вам, а не кому-то еще, завтра, послезавтра и последующие годы чья-то мама, бабушка и дочка снова начнет дышать, проснется, обнимет родных, может даже, если речь о дочке – вырастет, и придет, как я, молодой и наивной, на линию, чтобы спасать и ждать признания, что это спасение – нужно и правильно. Спасибо вам, что вы до сих пор, несмотря ни на что, не сдаетесь, стоите, черт бы его, на переднем крае здравоохранения…
Я сумел удавить в глотке злое ругательство:
- … и стоя на этом самом крае – только вы и понимаете, что будет, если службы «Скорой помощи» не станет хотя бы на один день. Понимаете – и все равно стоите!
Василий тяжело забрался в кабину, пихнул меня плечом, задышал табаком.
- Вот… в принципе…
- Резюмируйте уже, Шульгин, раз решили нарушать правила радиообмена, - раздался в динамике голос старшего врача.
Водитель подмигнул, после чего – согнулся, давя кашель, который каждый раз его посещал после очередной внеплановой сигареты.
- Как скажете, Нина Алиевна. Ребята… с праздником вас… с днем скорой помощи. Столько лет прошло, столько денежных профессий появилось, столько откормленных рож на них выросло – а мы с вами до сих пор сейчас, на одной радиоволне, на одной линии, на одной подстанции, и если поступает вызов – не морщимся, а говорим: «Вызов принят!». И едем – не спрашивая, что там, на этом вызове будет. Вот… резюмирую.
Дождь. Грохот капель по крыше машины.
- Вызов принят, Шульгин, - произнесла рация голосом Нины Алиевны.
- Вызов принят, один-два, - добавил голос доктора Рысина.
- Вызов принят, один-четыре, - с готовностью присоединился Антон Вертинский.
- Вызов принят, один-три, - Динка Лусман, одиночка и нелюдим, работающая с вечно молчащей Анькой Лян, впавшей в длительный ступор после смерти доктора Зябликова.
- Вызов принят, девять, - Кира Юнаичева, хохотушка и трепло, сейчас же – серьезная и непохожая на себя.
- Вызов принят, третья, - холодный, пустой голос Афины Минаевой, избитой когда-то на вызове.
- Вызов принят, восьмая, - после смерти жены его голос стал похож на шелест, даже диспетчера морщились, слыша.
- Вызов принят…
- Вызов принят…
- Вызов принят…
Льет дождь. Я сижу в кабине машины линейной бригады «Скорой помощи». Молчу. Слушаю рацию.
Вызов принят.
Принят.
