Лига Писателей

Глава пятая
ГЛОТОК СВЕЖЕЙ ПЫЛИ

Он – тот, кто бросил вызов карме.
И по закону он наказан будет:

За щедрость за свою,
Наказан будет нищетой;
За искренность деяний
Будет поднят к небесам.

Но долго там не сможет удержаться сам.
Звезда зовёт его назад, в тот дивный сад
Добра и зла, отчаянья и веры,
Раздора-единенья, обиды и прощенья.

Его прогонят из деревни,
Повесят всем на обозренье.
И будет предан извращенью.
Но всем дарует он прощенье.

В груди его Звезда не угасает,
Он верит сам и верить призывает:
«Шагнув за мной, поверь в себя,
И станешь ты таким, как я!»

Бухинист

Да, Бухинист не только продавал, — или, как он сам говорил, — «спасал» книги. Помимо этого, он ещё и писал стихи. У меня даже была книжка – сборник стихов группы молодых поэтов, в которой он, Бухинист, принимал участие. И причём не только как автор, но ещё и как один из создателей. Если честно, уже не помню точного названия этого сборника и не знаю, где он теперь – как, впрочем, и многое другое из прошлой жизни… Наверное, всё это осталось там, во внешнем мире. Вместе с нашей настоящей жизнью там остались и все наши настоящие вещи. Здесь же, в физическом кластере, из настоящего есть только одна наша искренность, поскольку ничего другого в него просто не поместилось бы. Но так как употребить её мы можем только лишь во время улыбок (см. предыдущую главу "Время улыбок" от 12 апреля), следовательно, и она, искренность, – уже давно и далеко не наша.

Иногда во время работы рутина вокруг перестаёт водопадить, греметь как горная река, струиться и лить как из ведра – и превращается в один громадный массив, океан и как будто бы замирает. А шум и гам вокруг по своей громкости достигают апогея, превращаясь в звенящую тишину, в которой просто-напросто начинаешь тонуть… Вот в такие моменты я часто погружаюсь в воспоминания. Кстати, быть может, и они тоже – настоящие. По крайней мере, я надеюсь, что это так…

…Мы с Бухинистом шли в сторону дома. И вдруг ни с того ни с сего он заговорил:
– В самый тяжёлый момент ты попроси! Когда даже надежда покинула тебя, когда земля уходит из-под ног, и кажется, что весь мир против тебя одного, ты всё равно проси! Проси и верь, что будет тебе дано… Ведь для этого все мы и живём.
– ?
– Чтобы научиться.
– Просить?!
– Верить!
Дальше мы шли молча уже до самого двора, в дальнем тенистом углу которого стояла наша любимая лавочка. Здесь мы с Бухинистом по обыкновению выкуривали по сигарете или по две, а порой даже больше. Иногда – молча, но чаще всё же о чём-то разговаривали и только потом расходились по домам. Он в один конец двора, я – в другой…

Я помню почти все наши разговоры с этим интересным человеком. Наверное, потому, что случались они не так часто, и каждый из них был весьма занимательным. Видать, книжки он не только спасал, но ещё втихаря их и почитывал.
А этот короткий диалог мне почему-то запомнился особенно.
– И часто тебе помогает твоя вера? – с иронией спросил я у Бухининста.
– Ты о чём? – отозвался он.
Казалось, что Бухинист уже и забыл то, о чём с таким вдохновением рассказывал мне всего лишь десять минут назад. Да. Он, может быть, и правда забыл. А вот мне его реплика покоя не даёт до сих пор. Никак не могу забыть, понять или, может быть, с ним согласиться...
– Ну, ты, когда шли сюда, говорил, что мы живём для того, чтобы научиться верить, – напомнил я Бухинисту.
– А-а-а, ты об этом… – небрежно протянул он.
И, прикурив сигарету, задумчиво проговорил:
– Ты знаешь, иногда мне кажется, что только вера и помогает мне двигать эти горы… – Он тяжело вздохнул и с какой-то, что ли, радостной грустью в голосе, предугадав мой вопрос, добавил: – Эти горы никому ненужных книг.
– Кстати! Давно хотел тебя спросить…
Мне и правда было очень интересно это узнать.
– Вот ты торгу… а точнее, спасаешь книги…
Я осёкся на полуслове, увидев хитрый прищур на его лице. Ведь, как мы помним, Бухинист книги не продавал – он их спасал. И всегда наигранно обижался, если их, барахольщиков, сравнивали с торгашами: «Торгаши вон – друг на друге сидят и одним и тем же товаром друг друга погоняют. А мы, если уж и торгаши, то исключительно для души!»
И всё-таки я осмелился тогда задать ему этот действительно волнующий меня вопрос:
– Неужели в наш век можно заработать на книгах?
И он ответил. Наивно так, по-простому. И, наверное, именно поэтому правильно:
– Ты далеко не первый, кто меня об этом спрашивает. И я всем отвечаю так: в наш век, если работать (!), заработать можно везде. Другой вопрос – сколько ты сможешь заработать. Если ты хочешь срубить бабла, то, наверное, нужно пахать, как дядя Том. Хотя, для того чтобы срубить, мне кажется, только пахать маловато будет. Для этого нужно бы ещё и иметь…
– Что?
– Совесть.
– В смысле?
– В прямом, – улыбнулся Бухинист и посмотрел мне в глаза. А потом, будто что-то в них увидев, искренне рассмеялся и добавил: – Ну, или в переносном.
Я не понял.
– Врё-ё-ёшь! – проговорил он с беззлобной ухмылкой. – По глазам вижу, что ты меня правильно понял.
Тот наш разговор прервал то ли дождь, то ли его предтеча – сильный порыв холодного ветра, поднявший тучу пыли и швырнув её в нас…

Ах, как бы я сейчас хотел хоть на минуточку оказаться там, на нашей лавочке, рядом с Бухинистом! Поболтать с ним хоть о чём-нибудь, выкурить по сигареточке… И я бы ни за что не убежал домой, скрываясь от дождя, или от снега, или от любого другого каприза природы. Я бы выстоял до самого конца. Я бы.. Я бы… Я бы отдал сейчас всё, что у меня есть, за один только глоток свежей пыли...

Цените то, что имеете. Любите то, что делаете. Или – делайте то, что любите. Тратьте свою искренность с любовью. Ведь, как однажды сказал Бухинист: «Искренность – это сила, а любовь – это вектор. И выбор только за нами».
И, как мне теперь кажется, этим он сказал всё.

Саксония, Магдебург,
сентябрь, 1944 год

Осенний ливень, ниспадавший на город стальными каплями небесной ртути, окутывая улицы серым покрывалом тоскливой безысходности, не прекращался уж который день. Танцующий с дождём, сырой, промозглый ветер, нещадно терзал стонущие кроны поникших тополей, отбивая природе вековечные поклоны безутешно скорбящих вдов. Меж домов, скользили тени людей, лёгкие, призрачные, словно бесплотные души эфемерных облаков, уносимых безжалостным потоком непреклонного времени. Над склонёнными головами редких прохожих, покачивались невзрачные, грустные зонтики. Площади, ещё недавно полные жизни, ярких красок и шума, поблекли, утратили свой прежний колорит, и лишь одинокие скамейки, заброшенные аллеи, и старые парки, мертвыми глазницами пустых аттракционов, безразлично наблюдали за всеобщим упадком и энтропией. Блики фонарей, огоньками безумного Эльма отраженные в кое-где уцелевших, мутных окнах, казались робкими капельками слез, омывающих этот унылый, безотрадный, сумрачный пейзаж. Мысли терялись в мучительном лабиринте отголосков несбывшихся надежд, разбитых мечтаний, и утраченных иллюзий. Обволакивая всё вокруг мраком неизбежного угасания, осенний дождь всё лил и лил, словно бесконечный, рвущий душу монолог, нескончаемой, обречённой печали. Город изнемогал под грузом свинцового, траурного неба, и только серебристый пик старой ратуши, редким колокольным перезвоном пронзая небеса, напоминал о забытом, давно погребённом, былом величии Третьего Рейха…

Отношения к бумагомаранию я не имею, и никогда этим не занимался, но что-то торкнуло, написал книгу.
Это одна глава с онной...


Амулет Гения Ренессанса

Под расплавленной, сияющей бирюзой неба, в дрожащем мареве раскалённого воздуха, сонная, утопающая в зелени вьющегося плюща улочка медников, в этот послеобеденный час, была абсолютно тиха, и безлюдна.
Флоренция, который день изнывавшая от жары, приходила в себя только вечером, когда пламя златокудрого сына Гипериона, устремлялось на запад, к иллюзорной дымке далёких садов дочерей Никты.
А пока, только одинокий, унылый ослик, привязанный к раскидистому, слегка пожухлому от солнца платану, оживлял своим присутствием, эту старую, булыжную мостовую, пустынной «Vicolo dei Ramaiо»
В доме с облупленной, когда-то позолоченной вывеской «Tutto, per soldi ridicoli» из тёмной глубины большой пыльной студии, раздался хрипловатый, раздраженный голос,
- Лео! Несносный мальчишка! Где ты шляешься, рогатый тебя забери!
В мастерской что-то жалобно скрипнув, затрещало, и с грохотом рухнуло, голос извергая проклятия всему пантеону богов олимпа, воскликнул ещё раз,
- Клянусь копытами Сатира, и сиськами Мельпомены, если через пять минут этот раздолбай не объявиться, я всенепременно вычту флорин с его содержания, и не сольдо меньше!
Мастер Андреа Верроккьо, безусловно был добродушным, грузноватым ворчуном, с ранними залысинами, и солидным животиком, но при определённых обстоятельствах, со спокойной душой мог отвесить весьма увесистый подзатыльник, или дать под зад своим зазевавшимся подмастерьям хорошего пинка, «Через мягкое место, быстрее доходит» - любил повторять Андреа. Поворчав ещё немного, что-то про безалаберную нынешнюю молодёжь, он затих, видимо удалился во внутренний дворик своего обширного, занимавшего чуть-ли не четверть переулка дома.
Леонардо не мог ответить своему негодующему, строгому учителю, разинув рот, он остолбенел. Пред ним, сотканная из струящегося перламутрового света, явившаяся из дыхания холодного, непонятно откуда возникшего в этом сумасшедшем зное ветра, предстала облаченная в пурпурно-черный хитон, нет, не женщина, это совершенство не могло быть обычной земной женщиной, эта величественная красота и грация, была недостижима для дочерей Евы, это создание было воплощением абсолютно безупречной, чистой, небесной сущности! В голове вспыхнуло,
«Богиня? Но это невозможно! Так не бывает!»
Женщина коснулась плеча Леонардо, он даже через грубую, потертую ткань своей старой куртки, ощутил пробежавшие по его спине острые, льдистые, обжигающие искорки.
- Сеньора, я... - она быстро приложила палец к его губам,
- Молчи, и внимай мой юный избранник! Я приношу тебе сей священный дар, - она секунду помедлив, вложила в его руку какой-то небольшой, гладкий, испускающий слабый розовый свет предмет, - прими его и запомни! Никогда! Слышишь меня Леонардо? Никогда! Ни при каких обстоятельствах, и любых капризах судьбы, а их на твоём пути, мой маленький гений, будет великое множество, не расставайся с ним! С этого дня, Леонардо ди сер Пьеро да Винчи, ты - «Dedicavit» - единственный обладатель и хранитель сокровенных тайн и знаний праматери Геи, заключённых в этом божественном предмете!
Лео, как последний остолоп, ничего не понимая, во все глаза изумленно таращился на прекрасную незнакомку, и утопая в чарующем бархате её речи, неотрывно слушал.
- Но откроются они тебе Леонардо, далеко не сразу, и камень этот, дарован не навсегда, придет время и ты, несмотря не на что, должен будешь передать его другому человеку, - её вишнёвые губы тронула чуть заметная улыбка, - а может и не совсем человеку... Но произойдёт это ещё очень, очень нескоро, и вдали от этих благодатных, цветущих земель. К тому времени ты уже многое будешь видеть и понимать, и узнать своего преемника для тебя не составит большого труда.
До Лео только сейчас дошло, что этот проникновенный, завораживающий голос, он слышит лишь у себя в голове, губы женщины были неподвижны, а голубые озёра глаз, задумчивы, и печальны. Они стояли под покосившейся, стрельчатой аркой ворот соседнего, давно заброшенного дома, и находились будто в каком-то благодатном, чуть поддёрнутым сизоватой дымкой круге. Здесь не жгло солнце, не было ненавистной духоты, и только утренняя прохладная свежесть наполняла его дыхание.
- Ты все понял, Леонардо?
Он отчаянно замотал головой.
- Да будет так! - она возложила руку на его вихрастую, давно нестриженую голову, от этого прикосновения ледяной иглой пронзившего тело, он, едва не потеряв сознание, еле-еле устоял на ногах...
Когда Лео очнулся, подле него уже никого не было, его окружала всё та же разомлевшая от несусветной жары, извилистая улочка, те же черепичные скаты крыш, и тот же флегматично жующий, скучающий под сенью дерева толстый осел...
Из носа закапала кровь. Он разжал ладонь, в ней лежал совершенно обычный, плоский, размером с яйцо, чёрный полированный агат. Неброская, со звеньями из переплетённых змеек, потускневшая бронзовая цепочка, крепко впилась в него коготками искусно выточенных, маленьких птичьих лапок. Спрятав амулет в потайном кармашке своего потрёпанного колета, он немного постоял, пытаясь хоть как-то осмыслить произошедшее, почесал затылок, вздохнул, и направился получать заслуженный нагоняй от мастера Верроккьо...

Размеренной, неторопливой поступью шли годы, Леонардо наконец-то обзавёлся собственной мастерской, где порой неделями, забывая о сне и пище, вдохновенно, с упоением творил, и так как был абсолютно равнодушен к удобствам и быту, в ней же и жил.
Камень напоминал о себе совсем нечасто, обычно в самом начале последнего месяца весны. В этот день с самого утра начинали непрестанно бить колокола, и возносились хвалы господу, дабы охранил он детей своих грешных, от хитроумных происков нечестивого, коварного искусителя. В обеденный час, сидя в траттории, за кружкой терпкой Мальвазии, Леонардо тихо прятал улыбку, слушая рассказы очередного подвыпившего недотёпы, о богомерзких оргиях и святотатствах творившихся в эту ночь в глухих лесах, старых кладбищах, и недоступных предгорьях Тосканы.
Тем не менее, именно в эти ночи, амулет начинал сходить с ума, втягивая в этот запутанный, жуткий водоворот образов и событий, спящего Лео. Толком не продрав глаза, как сомнамбула, он шел к столу, и до самого утра работал как одержимый, так продолжалось несколько дней, пока вконец изнеможденный, бледный, похудевший да Винчи, послав всё к чертям, проваливался в спасительную пустоту, и отсыпался несколько суток.
Позже, разбирая эти бумаги, со странными рисунками, формулами, чертежами, почти ничего не понимая, и не забивая этим голову, убирал весь этот, как ему казалось бред, в большой, грубой работы старый венецианский сундук. Но впоследствии, сталкиваясь с очередной, казалось бы не имеющей решения задачей, Лео легко находил все ответы в своих (или не своих?) записях и набросках. В эти ночи камень приоткрывал ему, делился с ним частичками тех самых сокрытых знаний, о которых говорила та прекрасная незнакомка (или всё-таки Богиня? ) из его далёкой юности.
В общем всё шло как шло, Леонардо было грех на что-то роптать, с деньгами проблем не было, да по сути они его и мало интересовали, с каждым годом за его картины и скульптуры, благодаря протекции Лоренцо Медичи (Лоренцо Великолепного, как называли этого баловня судьбы во Флоренции) платили всё щедрее, и щедрее. О семье Леонардо никогда не задумывался, работа поглощала его целиком, без остатка, и всё было вроде бы хорошо, но какая-то непонятная, болезненная неудовлетворенность, длинными тревожными ночами, осатаневшей от голода трюмной крысой, вгрызалась в мятущуюся душу Леонардо. Он всем нутром чувствовал что задыхается в этом болоте спокойного благополучия, и в конце года, тридцатилетний да Винчи, наконец-то принял приглашение Герцога Сфорца, и с трудом уговорив своего верного Беттино следовать за ним, налегке, взяв с собой лишь амулет, и тот самый сундук, за эти годы заполненный под завязку, ни с кем не попрощавшись, уехал в Милан.

Сверх меры переполненный кабачок на оживленной в это время суток "Via A Foggzzaro" бурлил и пенился пёстрым калейдоскопом лиц, яркой одежды, пряным ароматом блюд, и тонким перезвоном посуды.
Леонардо, со своим старым приятелем Маттео Санторо, сидели за залитым липкими винными лужицами дубовым столом, и Маттео, уже успев изрядно набраться, нёс полную ахинею, с пьяной настойчивостью пытаясь вложить в дурную, не приспособленную к простым житейским реалиям голову Леонардо, хоть каплю здравого смысла,
- Тебя Лео, помимо твоей работы, вообще мало что волнует, ты затворник Лео, ушедший в себя, замкнутый, принявший целибат идиот! Неужели в твою гениальную башку не укладывается, что все эти маленькие радости, даны нам ненадолго, и не просто так! Оглядись Леонардо! - он широко обвел рукой трактир, - вокруг нас сплошной цветник, и каждый этот сладкий цветочек, только и ждёт чтобы его поскорей сорвали! Поверь мне! Ведь я прав, моя милая шалунья? - Маттео ущипнул за пышную грудь сидевшую рядом местную девку, и та, наигранно взвизгнув, придвинулась ещё ближе...
Леонардо еле сдерживался чтобы не послать Санторо куда подальше, он уже сто раз пожалел, что поддавшись на его уговоры пришёл в сие заведение, пил он мало, а к женщинам всегда относился со странной робостью, и почтением, чем вызывал постоянные насмешки у своих редких собутыльников. Они сидели в этом довольно грязном, но всё же уютном кабачке уже давно, пора было закругляться, но Маттео всё никак не успокаивался,
- Будь проще Лео, баба она тоже человек, - глядя захмелевшими глазами на Леонардо продолжал разглагольствовать Санторо, - ну, почти человек... Не надо - это, - он звонко шлёпнул по упругой заднице уже забравшуюся к нему на колени сеньориту, - ставить на пьедестал!
За соседним столом трое мужиков одобрительно захохотали, закивали, и подняли кружки.
Лео окончательно устав от пустой околесицы перебравшего Маттео, в которой, как ни крути, была капля истины, встал, бросил на стол флорин,
- Я пойду, сегодняшний вечер за мой счёт, развлекайтесь друзья мои, - и по пути кивнув знакомому толстяку за барной стойкой, быстро направился к выходу.
- Непременно развлечёмся Лео, непременно! - крикнул ему вслед Санторо, и наклонившись к розовым ушкам раскрасневшейся от вина девчонки, прошептал, - ну что моя радость, ещё по кружечке светлого, и в постельку?
Тем временем, на минуту остановившись недалеко от трактира, Леонардо с упоением вдыхал вечернюю прохладу северной Италии. Сегодня уже ничего не хотелось, настроение было вконец испорчено пьяной болтовней Маттео, и от надоедливой, шумной колготни кабака, немного разболелась голова.
«Скорей бы добраться до мастерской, и просто завалиться спать» - подумал Лео, и тут же почувствовал у себя за спиной, чьё-то осторожное, молчаливое присутствие… Он обернулся…
В обветшалом, дранном плаще, с глубоким капюшоном полностью скрывавшим лицо, перед ним стояла маленькая, сгорбленная старуха-нищенка. Лео, порывшись в карманах, положил ей на ладонь пару сольдо. Старуха, не глядя на монеты, отбросила их на мостовую, и расправив плечи, откинув капюшон, звонким молодым голосом произнесла,
- Леонардо ди сер Пьеро да Винчи! Мне не нужны твои деньги!
Он сразу всё понял, последний раз полным именем его назвали восемнадцать лет назад, в его родной Флоренции, в тот самый памятный, жаркий день на улице медников... Лео достал из набело зашитого внутреннего кармана куртки предмет, и безропотно передал его женщине.
Она, приняв амулет, приложила камень ко лбу, что-то тихо, неразборчиво прошептала, и подмигнула Леонардо,
- Дело сделано!
С треском распахнулась широкая дверь соседней забегаловки, и дюжий корчмарь, сыпя отборными ругательствами, вышвырнул на улицу тщедушного, перепившего мужичонку в одежде цеха шерстянщиков.
В пляшущем свете факелов, Леонардо наконец-то удалось разглядеть своего преемника. Это была не старуха, и даже не женщина, на него улыбаясь, смотрела скуластая, с озорными бесенятами в лукавых глазах, курносая, совсем молоденькая девчонка. Она подошла поближе, и внезапно обхватив шею никак не ожидавшего такого поворота Леонардо, прильнув, страстно впилась ему в губы…
- Разрази меня гром небесный! - только что вывалившийся из траттории Санторо, не веря своим упитым гляделкам, таращился на Леонардо, - всё-таки дошли мои наставления до этого упрямого дуболома! - заплетающимся языком пролепетал он, - видишь крошка, - Маттео Санторо несёт своим лучшим друзьям истинную мудрость! И всегда готов поделиться с ними своим богатым опытом!
Пышногрудая сеньорита угодливо хихикнула, и с трудом удерживая едва стоящего на ногах кавалера, потащила Маттео домой...

Сизый дымок маленького костерка, лениво сползая с пологого, песчаного берега, сплетался с парившей водной гладью крохотного, безымянного озера. Они лежали под глянцевым антрацитом полночного неба, зачарованно внимая этой безмерной, манящей, загадочной пустоте.
- Я сплю? - прошептал Леонардо.
В ответ, девушка заливисто рассмеялась,

«Какая явь нам в том посмертном сне приснится
Когда покров земной юдоли снят»

- Ты об этом Леонардо? Не морщи лоб, и не пытайся вспомнить эти строки, они ещё не написаны.
«Да что происходит в конце концов, весь вечер эта девчонка говорила одними намёками и загадками, которых Леонардо просто не понимал, и ни полусловом не обмолвилась кто она такая, и откуда взялась»
- Может все-таки скажешь кто ты? - Лео приподнявшись на локте, осторожно погладил ещё не побелевший, рванный шрам на её нежном плече, - и что это?
Она, выгнувшись как кошка, потянулась, встала, шагнула к огню,
- Я, это ты Лео, я этот костёр, я этот песок, это озеро и небо... Всё что ты видишь вокруг, все твои упованья, помыслы и свершения - это я... И не спрашивай больше ни о чём Леонардо, ты все равно не сможешь этого понять, время едино, вчера, сегодня, завтра, не существует, так что решай сам, кто я, и откуда я… А шрам… У тебя тоже будут шрамы мой милый Лео, и не только сердечные… Ты проживёшь долгую, славную жизнь, твоими великими работами будут восхищаться даже через многие столетия, но мы Леонардо, - она взяла его за руку, - мы Лео, больше никогда не увидимся, и эту нашу ночь, ты тоже не будешь помнить, - девчонка кончиками пальцев коснулась его висков - прощай мой юный гений! И ничего не бойся в этой жизни, дерзай, открывай неведомые доселе вершины и горизонты, твори и созидай, никто не осмелиться тебе в этом помешать, я, незримо, всегда и везде, буду рядом с тобой… А теперь мой дорогой Лео, засыпай…

Застенчивые утренние лучики игриво щекотали сомкнутые веки Леонардо, он открыл глаза, и огляделся. Озеро, дотлевающие угли костра, разбросанная по траве одежда, и с интересом наблюдающий за ним огромный, чёрный пёс. Лео помотал головой, неужели он так набрался? Последнее что смутно припоминалось, это пьяный Маттео с кружкой в руках, многоголосый шум трактира, и чей-то старый, заношенный плащ. Леонардо легко поднялся, сознание было ясное,
«Странно, если это не похмелье, тогда что? И как он вообще умудрился здесь очутиться? И здесь, это где? Одни вопросы без ответов» - наскоро одевшись, Лео присел перед собакой.
- Ну, зверь невиданной красы, давай знакомиться, - он потрепал этого гиганта по мощной холке, - как же мне тебя называть? Хотя, что тут думать, за тебя уже сама природа решила, так что быть по сему! Нарекаю тебя, мой неожиданный подарок судьбы - Nero!... Нравиться? - пёс одобрительно рыкнул, и ткнулся холодным, мокрым носом в руку Леонардо, - ну вот и хорошо, а теперь давай чудо-чудное, показывай дорогу, нам давно пора домой…
Пёс прожил с ним десять лет, став ему настоящим, верным, близким другом, а потом, в один из дождливых ноябрьских вечеров, просто исчез…
И с тех пор, до конца жизни, к Леонардо стал приходить один и тот же, странный, даже не сон, а набросанные лёгкими, прозрачными облачками акварели воспоминания, палящее солнце, звёздное небо, искры ночного костра, и глубокий омут чьих-то бездонных, чуть печальных глаз…

Тротуары города Ванюшино весной и осенью заливает грязь, а зимой, она превращается в темный ноздреватый лед с вмерзшими в него тушками крыс, смятыми пивными банками, обслюнявленными окурками и прочей дрянью. На этом льду, люди часто поскальзываются, ломают себе руки-ноги или шейку бедра, а потом долго лежат на нем в ожидании скорой помощи и мерзнут.

В такое зимнее время, невдалеке от автовокзала повстречались две бабули: одна наша – баба Клава, а другая ее сестра – баба Шура. Баба Шура ехала навестить своих сыновей – Толяна и Сергуню. Эти братья были похожи на двух волчат (или шакалят) и смотрели на мир исподлобья. В начале перестройки они перебрались в деревню. «В городе плохо жить», - говорили они, - «За воду плати, за газ плати, на работе за прогулы ругают, участковый вытрезвителем грозит. А в деревне красота, можно огород посадить, скот завести. Сорвал огурец – вот тебе и закуска. В лесу – грибы, ягоды - опять же, собрал лукошко и в город продавать. Деньги – сразу, не так, как на заводе».

Так и уехали. Совхоз выделил им бесплатно какую-то халупу. Баба Шура всем рассказывала о том, как хорошо устроились братья в деревне. Однако, до родни доходили другие слухи. Говорили, что хоть в деревне все алкаши, но своим пьянством братья отличились даже там. Их выгнали из совхоза, и теперь они живут непонятно чем, скорее всего – грабежом окрестных дачных участков и линий электропередач (вернее, проволокой от них, которую, как всем известно, охотно принимают в цветмет).

Мечты о разведении собственного скота, также, отчасти подтвердились. Однажды, баба Шура привезла от сыновей гостинец - несколько кусков свинины. Свинина была чудная – мосластая, совсем без жира и больше походила на конину. Соседи приходили посмотреть на эту свинину и дивились, - «Не иначе в Деревне новую породу вывели – свинья беговая» - говорили они между собой.

А сейчас баба Шура собралась побаловать сыновей бражкой и везла на детских санках молочный бидон с этой чудной влагой по направлению к автобусной станции. По случаю встречи, она открыла крышку бидона, зачерпнула эмалированной кружкой брагу и угостила сестру. Баба Клава жеманиться не стала и опрокинула кружку, боясь только - не застудить бы горло. Через всю свою жизнь сестры пронесли любовь к вину и веселью. Они закурили по папироске и завели неторопливую беседу. Баба Шура пожаловалась, что у нее уже «три дни» ноет сердце, и что по дороге сюда, она неоднократно садилась передохнуть – «дыхание перехватыват». Баба Клава серьезно не отнеслась к этим ее словам, и в ответ рассказала какие-то необязательные пустяки о своих делах. Сестры выпили еще по кружке, баба Клава проводила бабу Шуру до автобуса и на этом они распрощались. Кто же знал, что это их последняя встреча?

Как потом смутно выяснилось, приехав в деревню, баба Шура принялась пить с сыновьями так рьяно, что не останавливались они не днем ни ночью. Пили-пили, падали без сознания на кровать, просыпались и пили снова. Пили так три дня, а на четвертый братья увидели, что мать уже лежит совсем холодная. Они подвинули ее к стенке, и пили еще день, пока бухло совсем не закончилось.
Нужно было бабу Шуру хоронить, а для этого – достать где-то денег. В деревне им бы никто не дал, и поэтому Толян поехал в Ванюшино к нашей Маме – просить денег на похороны.

Узнав печальную новость о смерти тетки, Мама всплакнула, но деньги доверить Толяну побоялась, а поехала в Деревню сама, чтобы проконтролировать все на месте и сделать все по-христиански.

Рано утром она выехала с Толяном в Деревню. К этому времени погода совсем осатанела. Мороз подобрался к минус тридцати, а ледяной ветер все усиливался. Маленький ободранный ПАЗик с трудом прокладывал себе путь сквозь наметаемый вьюгой снег. Наконец, приехали. Жилище братьев было засыпано снегом почти по самую крышу. Стекла в окнах заменяли листы облезлой фанеры, внутри комнат свистал ветер, снег наметало и внутрь дома сквозь щели в стенах и крыше – он лежал и не таял, в доме было холодно – печь топилась еле-еле, не было дров. Баба Шура так и лежала на кровати у стены прикрытая серым тряпьем. Заросший седой щетиной Сергуня с красными от похмелья глазами бродил по комнате как вурдалак. Маме стало страшно.

Чтобы расшевелить братьев – она дала им денег на бутылку и наказала найти гроб, а сама пошла договариваться о делах в правление.

В зимний день темнело быстро, а Мама хотела закончить похороны сегодня же, мысль о возможности провести здесь ночь, повергала ее в ужас.

Однако, братья потребовали еще и денег на устройство поминок. «По-христиански все должно быть, не собаку же хороним!». Мама дала сколько-то. Братья сбегали в магазин, купили вина и селедки. В доме не было ни посуды ни даже стаканов, пришлось занимать у соседей. Крупно нарезанную селедку положили прямо на стол, без тарелок (с этого стола давно уже, видимо, ели без тарелок, судя по толстому слою грязи). На дармовое винцо подтянулись соседи, Мама никогда ранее не видела такого сборища зомби.

Начинало, уже темнеть. Мама едва ли не пинками подняла честную компанию из-за стола и направила в сторону кладбища. На улице толпа заметно поредела. Дорогу на кладбище всю занесло снегом. Пьяные братья барахтались в сугробах, гроб пару раз перевернули, роняя покойницу.

В шесть часов вечера, так и не добравшись до кладбища, братья закопали бабу Шуру чуть ли не в снег. Правда, старичок-сосед выглядевший довольно прилично (на фоне остальных), сказал, что запомнил место и весной сможет его показать, чтобы можно было поставить крест.

По весне, Папа заказал знакомому в металлоцехе крест и приехал в Деревню, но, сколько не ходил по полю - не смог отыскать следов бабы Шуриной могилки. Так и воткнул крест в первый попавшийся холмик.

Спустя шесть месяцев, братья приехали в Ванюшино вступать в права наследования квартирой. Толян смотрел гоголем. Он зашел к нам и завел речь о своем желании купить машину. Мы не возражали.

Как потом рассказывали случайные свидетели всей этой эпопеи, пьянка началась сразу же. В дом были приглашены случайные соседи и малознакомые друзья. Среди этой публики были замечены и местные бандюганы. Через день в квартире уже шла серьезная игра в очко.

Через четыре дня Толян в изорванной одежде и с подбитым глазом поскребся в нашу дверь с униженной просьбой одолжить ему денег на билет до Деревни. Они проиграли в карты все - деньги, квартиру, и, кажется, даже носильные вещи.


Материалы к рассказу не вошедшие в текст:

Трех сестер звали Клава, Шура и Анна. Когда я о них думаю, то вспоминаю их визит к нам в праздничный день (то ли первое мая, то ли седьмое ноября) в начале восьмидесятых. Они явились сразу после демонстрации одетые в странные шуршащие плащи кислотных расцветок, каждая в своем цвете, видно купили где-то один артикул (они любили покупать одинаковые вещи). Еще они любили яркий кричащий цвет в одежде и косметике. Носили какие-то безумные парики, неимоверно пестрые платки, мазали губы морковной помадой, а волосы красили хной в фантастический оттенок. Имидж дополняли стальные зубы. Надо ли говорить, что сестры были крепко подшофе?

Иногда мне на глаза попадается старая фотокарточка: на ней Клава в туфлях с высокими каблуками и в шубе из искусственного каракуля стоит в напряженной позе сжимая в кулаке букет ландышей.

Деньги все «иссорила».

«Мы неграмотные, ничего не понимаем. Только знаем – «Тёмно», да «Рассвётало».

Дежурная по почте пришла на работу к семи. У запертой входной двери сиротливо примостилась замерзшая старушка.
«Зачем вы пришли так рано?» - удивленно обратилась к ней дежурная, - «Пенсию ведь начнут выдавать только с десяти».
«Я всегда и везде привыкла быть первой!» - гордо ответила старушка.

«Первый муж утонул на рыбалке, второй – разбился на мотоцикле, третий подавился салатом оливье».