НЕКУДА БЕЖАТЬ
– Подсудимый, встаньте! – металлический голос Оптимуса Прайма громовым раскатом разнёсся по переполненному залу суда. Брюкин медленно поднялся и съёжился, опустив светодиодные глаза. Это конец. Пощады ему не будет.
Брюкина обвиняли в дезертирстве. Он, мол, уклонялся от призыва на Земляной фронт, в то время как его героические собратья-автоботы погибали под ракетными ударами десептиконов, ржавели в окопах и плавились в концлагерях, пока наконец не победили. В душе Брюкин был с этим категорически не согласен. Как он мог помочь сокрушительной победе?! Брюкин был обычной дешёвой кофе-машиной и трансформировался в какого-то мелкого ушлёпка на колёсиках. Бог не дал ему всех этих пушек, пулемётов и лазеров. Он даже летать не умел. Как он мог убить десептикона? Сварить ему отвратный капучино?!
Но Оптимуса это совершенно не волновало. Он, как и любой фанатик всякого там Добра и Мира, был безумен и категоричен. Если на тебе нет дыр от десептиконовых пуль, твой корпус не покорёжен их гусеницами, значит, ты трус. Уклонист, саботажник, предатель. Враг автонарода. И Прайм, герой до последней шестеренки, гуру самопожертвования, стал судить всех, кто был другим. Он был самым безжалостным судьёй, карал круглосуточно, без перерывов на обед, сон и сомнения. И ветераны-автоботы заразились этим безумием – по всему миру начались поиски врагов. Брюкина сдала стиралка Шпилевская, получившая вмятину, вытаскивая потерявшего много масла раненого автобота с поля боя (поговаривают, вмятина эта была получена более интимным способом во вражеском тылу, но… смазливая кореянка была еще той актрисой).
– Суд учитывает смягчающие обстоятельства…
Да, у Брюкина они были. Он восемь лет жил на кухне у незамужней поэтессы – надо ли говорить, что работал он на износ, кашляя от табачного дыма и рифм «моей судьбою – дышать тобою». Такой судьбы не пожелаешь и десептикону.
– …и приговаривает автобота Брюкина к пожизненному заключению…
«Фух!!!»
– …с отбыванием наказания в тюрьме «Автоваз»! Следующий!
«НЕТ!!!»
Бамблби, правая рука Оптимуса, его преданный палач, потянулся к кнопке «OFF» на замызганной голове Брюкина.
– Жёлтый ублю…!
Автоваз… Этим словом матери пугали детей, прокуроры – рецидивистов, правители – диссидентов. Помесь ГУЛАГа, «Освенцима» и полпотовских ям в мире автоботов. По злой иронии, люди построили тюрьму сами, даже не подозревая об этом. Каким-то непостижимым образом их инженерам удалось сделать то, до чего не додумался даже злодейский мозг отмороженного Мегатрона. Система механизмов и ручной сборки выплёвывала с конвейера настоящий кошмар. И дело тут было не в дизайне или характеристиках. Энергетическая душа автобота, помещённая в любую автовазовскую модель, лишалась самого ценного – способности к трансформации. А это как ангелу крылья лобзиком отпилить. Это подавляло волю. Лишало рассудка. Заставляло подсудимых на суде признаваться в изнасиловании матери Прайма. Лучше умереть, чем в «Ладу Весту». Из которой нет выхода.
…Брюкин включился в блоке «С» – открытой парковке, на которой годами ржавели когда-то новенькие, но никому не нужные «Лады Гранты» в серо-коричневых арестантских робах. Такие же, как и Брюкин.
– Вечер в хату… – робко промямлил Брюкин на длинной автоботовой волне. Зэки переглянулись боковыми зеркалами.
Тут почти все были политические. Уклонисты, дезертиры, пацифисты… Спокойный и интеллигентный в общем-то народ. Сидела и парочка уголовников. Гога-«Энергетик», например, легенда криминального мира – воровал энергию с Шушенской ГЭС, и это будучи обычным обогревателем. Вася-Рефрижератор вообще попал обидно: настучал по бамперу патрульной машине, а та оказалась дальней родственницей Бамблби (по карбюраторной линии) – вот и влепили на полную катушку… Вася оказался мастером на все детали – сварганил зэковскую локальную сеть, что позволило хоть как-то коротать унылые арестантские будни: резаться в интернет-нарды, солитёр или просто читать в интернете всякую дичь.
Брюкин повторил все стадии типичного автовазовского зэка. Сначала он тужился трансформироваться, надеясь, что ему повезёт, и в сборку его нынешнего тела вкралась счастливая ошибка. Но всё без толку – его «Гранта» лишь слабо дрожала и пару раз чихнула выхлопной трубой. Рабочие сделали карцер на совесть. Отчаявшись, Брюкин прорыдал антифризом всю зиму, плаксиво размазывая «дворниками» грязь на «лобовухе». Потом он узнал, что, оказывается, местные работяги не в курсе тайного предназначения их «завода», до сих пор думая, что они просто выпускают отвратительные машины. У Брюкина появилась идея: настроиться на частоту радио и подговорить какого-нибудь сборщика наладить трансформацию. Мудрые зэки попытались его отговорить, но подлый хохмач Васька поддержал брюкинский порыв сговора. Брюкин дождался двух рабочих и на частоте «Маяка» воззвал к помощи. Мужики переглянулись, закатили глаза и кому-то позвонили.
– Медведь, поди-ка сюда. Сюда, бля, на парковку! Тут опять у одной херни электропроводка барахлит!
Через минут пятнадцать явился Медведь – здоровенный увалень с увесистой кувалдой. И Брюкина отмудохали так, что он позавидовал мёртвым.
– Ну вроде заткнулась, норм, – сказал вспотевший Медведь, затушил папиросу о Брюкина и ушёл. Васька смеялся, а Брюкин долго не мог дыхнуть сломанными форсунками и оставил всяческие попытки побега.
Наступила весна. Срок Брюкина шёл своим чередом. В принципе, блок «С» был не самым плохим местом – автоботов особо не тревожили. В других блоках дела обстояли хуже – оттуда продукцию продавали в розницу. Прошёл слух, что одного бедолагу сплавили в Махачкалу, и там его оттюнинговали так, что позавидовал бы сам доктор Менгеле. «Эсовцев» же никто никуда не продавал, и никто не знал, какого чёрта они вообще тут находятся. От нечего делать Брюкин стал изучать язык рабочих, выбегающих иногда покурить, и весьма в этом поднаторел. К началу лета он уже знал названия всех своих деталей. Брюкин состоял из «вот этой ***ни», нескольких «поеботин», большой «****ории» и мелких «хуйнюшек», соединённых «по****рацией», за что получил от Гоги благозвучную кликуху «Полиглот».
…А в начале осени началась движуха. В одно сентябрьское утро в блоке появилась орда сумрачных рабочих с тоннами приборов, инструментов и ветоши. Матерясь, рабочие отодрали крыши зэков от вороньего дерьма, залили масло, натёрли колёса, поменяли истлевшие провода и повыгоняли из багажников крысиные семьи. Потом всех загнали на платформы и по этапу отправили в Новороссийск. Среди братвы прошёл слух, что де их собираются впулить Венесуэле в качестве какой-то коррумпированной «помощи режиму». Брюкин грустно смотрел на огромный океанический танкер, как на Харона, который перевезёт его во влажный тропический Аид, где Брюкин окончательно проржавеет и сгниёт как личность. Кран подхватил унылого Брюкина и потащил на палубу. И тут Брюкина осенило: а что если… умереть? Повредиться настолько необратимо, чтобы не подлежать восстановлению? Что с ним сделают? Во что превратят? Есть призрачный шанс, что это будет что-нибудь менее Автовазовское. Или он просто сдохнет. То есть в принципе ничего не теряет. Брюкин подождал, пока наберет высоту над бетонными плитами пристани. Поднатужился, как при попытке трансформироваться. Его корпус мелко задрожал, поддерживающие крюки завибрировали и выскочили из пазов. Брюкин устремился к бетону. Интересно, а есть Рай у автобо…
…Далее последовала череда коротких вспышек брюкинской памяти. Искры «болгарки»… Лязг пресса… Очки сталевара… Качающийся поезд… Какие-то люди в синих халатах… «Я тебе сказал, блять, проверить все системы!!!»… Щелчки приборов… «Ну ****а в рот, ребята, все сроки пролюбили!!!»… Запах краски… Смрад выхлопов тягача…
…Наконец, к Брюкину пришло сознание. Он стоял посреди степи. Спину ломило от чего-то непомерно тяжёлого. Брюкин осмотрел себя. И чуть не упал в счастливый обморок. Он стал частью ракеты. Космической, мать её, ракеты. Которая выведет его на орбиту. Это было самое что ни на есть «бинго». Брюкин выйдет на орбиту, трансформируется и свалит на Кибертрон. Домой. На Родину. Попросит у Мегатрона политического убежища. Как жертва режима. Ему должно было повезти. За все страдания, несправедливый срок и прослушивание отвратительных стихов на поэтической кухне. Тишину степи разорвала противная сирена. Сейчас начнётся отсчёт. Десять. Боже, храни космическую программу. Девять. Начну жить сначала. Восемь. Соси штекер, Оптимус. Семь. Проведу самодиагностику на всякий случай. Шесть. Блять!! Пять. Что это?! Четыре. Стойте!!! Три. Отложите старт!!! Два. Быстро-быстро-быстро, найти частоту, на которой вещает ЦУП!! Один. Вот она, вот она!!! Эй! ЭЭЭЭЭЭЭЙ!! Как это по-вашему…
– ВСЕМ-ВСЕМ-ВСЕМ! В ЭТОЙ ***НЕ ЗАПАЛА ПОЕБОТИНА, ПОТОМУ ЧТО НЕ ТЕМИ ХУЙНЮШКАМИ ПО****РАЦИЮ ПРИКРУТИЛИ!!!
– Кто там балуется в эфире, блять, тут Президент!
Старт.
Брюкин отчаянно затрансформировался, но не успел. Взрыв оглушил его, и разорванный автобот безжизненно рухнул в степной ковыль…
…Сейчас у Брюкина всё хорошо. Его нашёл тракторист с дальнего хутора и сделал из него самодельную антенну. Брюкин живёт на крыше, примотанный к трубе проволокой, и ловит Первый канал. Он вполне может трансформироваться, но не хочет. Да, пару раз в год в него бьёт молния. Ещё чаще – жена тракториста, когда перестаёт слышать чарующие монологи Киселёва. Но Брюкин не жалуется. Лучше так, чем опять на зону. Одно сильно волнует Брюкина – хохлы с пиндосами охуели. А так не жизнь – сплошной сахар и светлое будущее на горизонте.
(с) Кирилл Ситников
ХИЩНИЦЫ
Жаркий июньский день. Воздух мёдом липнет к лицу и рукам. Толстый кот мнёт полосатым боком подбалконные бархатцы. Солнце жадно съедает сиротливую лужу, брошенную дождём. Между теленовостями на крыльцо подъезда старенькой пятиэтажки, опоясанной жёлтой газовой трубой, выходят Сцилла и Харибда. Они тяжело спускаются по бетонным ступеням, обитым вздыбленными железными уголками, и рассаживаются каждая на свою скамейку. Место Сциллы – тучной старухи во фланелевом халате и смешной панаме – под ободранной пацанвой вишней, одетой в побелочный гольф. Харибда всегда садится напротив, подложив старую картонку, в тени сиреневых кустов, приставляет к скамейке клюку, расправляет юбку из шерсти и поправляет на вислой груди алую брошь. Они сидят молча. Им не о чем говорить, но есть что вспомнить. Когда-то, очень давно, они смотрели на мир с огромных скал, достающих до самого неба. Сверху им всё казалось очень маленьким и совершенно никчемным. Когда-то одна из них была стихией. Да-а-а-а… Сколько моряков – от безусых салаг до дублёных солёной жизнью морских волков – она погубила, закрутив в стремительном водовороте, где все они становились беспомощными, отчаянно барахтались и неминуемо сдавались, подчиняясь ей, безвольно кувыркаясь среди обломков своих кораблей. А она дико хохотала, видя их агонию, и опускала их на дно, мертвенно-бледных, медленно пожираемых донными жителями.
А вторая? Ухххх! Набрасывалась всеми своими щупальцами, и не отпускала, пока не обгложет всех их до кости, не выпьет до капли, так, что оставались лишь их тени, слепо бродящие по острым камням её подножия.
Обе они упивались своей силой и питались чужой слабостью. И были уверены, что так будет всегда… Веселясь и разрушая, они не заметили, как чаек в небе сменили вороны. И скалы их становились всё ниже и ниже, и превратились в облупленные скамейки, а бескрайнее бушующее море постепенно высохло, обнажив десять квадратных плиток, ведущих к подъезду. И не осталось ничего – ни теней, ни даже останков на дне. Только застывший воздух в плотно зашторенной комнате, да яйцо, варёное в ковшике, запах «Хондроксида», втёртого в колени, и чужая пластмассовая жизнь в старом ламповом телевизоре. И тишина, нарушаемая лишь секундной стрелкой настенных часов. И прошлое, обращённое в миф.
А корабли всё так же проплывают меж ними, по одиночке, парами или буйными ватагами, не страшась и даже не обращая внимания, бросая «здрасьте» и тут же забывая. И старухи злятся, потому что ничего не могут с ними сделать. Вместо водоворота – мелкая рябь на поверхности усыхающей лужи. А из щупалец – короткий язык.
А сверху, совсем невысоко, на балконе второго этажа стоит старый Одиссей и смотрит на обеих старух. Смачно затягивается цигаркой и сбрасывает пепел в жестяную банку из-под ананасовых долек. Когда-то он прошёл между ними и остался жив. Но старухи ненавидели его не за это. Они ненавидели его за то, что он – главный герой. Всё потому, что Одиссей, совершив много чего не очень хорошего, в конце концов обрёл дом. Дом, который создал сам. А когда ты что-то создаёшь, ты бессмертен, ты жив, ведь созданное не даёт тебе умереть. А если разрушаешь – ты всего лишь эпизод. Маленький, давно затянувшийся шрам на чьём-то большом бессмертном теле. И когда до этого доходишь, это невероятно бесит.
Но поздно – ты уже на облупленной лавке. И совершенно один.
(с) Кирилл Ситников
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ СПИЦЫНА
– Ыыыыээээээээ… а! – Громко зевнул Спицын, при этом по-кошачьи высунув язык – так зевается намного вкуснее – и открыл глаза. Ничегошеньки за время спицынской сиесты в тени дуба не изменилось. Перед ним расстилался всё тот же пейзаж: бескрайнее золотое море поспевшей ржи, прорезанное пыльной косой двухколейного тракта. Спицыну казалось, что он видит всё это сто лет. Отодрав от губы прикипевшую соломинку, Спицын встал и огляделся в поисках дуба, под которым он ещё не спал. Ну так, чтоб внести хоть какое-то разнообразие. Поиск результата не дал – Спицын дрых под всеми и по нескольку раз.
– Ыыыыээ… О! – Спицын замер с открытым ртом, таращась на солнце.
Вместо светила на него смотрела незнакомая женщина. Она… Сказать, что красивая – ничего не сказать. Угли чёрных глаз, чуть надменно смотрящих свысока, прожигали до костей. Она была из какого-то другого, высшего мира. Где довольно прохладно, судя по выступившему румянцу на её белых округлых щеках.
Спицын зажмурился, и снова разлепил глаза. Сверху на него безлико смотрело палящее солнце. Связав видение с тепловым ударом вкупе с отсутствием в своей жизни реальной женщины, Спицын успокоился и пошёл домой.
Ночью Спицын спал плохо. Незнакомка не выходила у него из головы. Она смотрела на него, даже когда он закрывал глаза, и наотрез отказывалась уступить место какому-нибудь сну типа полётов над ржаным полем или катящегося по тому же полю огромному чёрному шару, от которого ватноногий Спицын обычно убегал. К утру Спицын сдался и признал, что влюбился в незнакомку без памяти. Влюблённость и ночная духота разжижили спицынский мозг закоренелого материалиста, и он поверил в Знак. В ужасе от самого себя Спицын надел новую рубаху, присобачил к сапогам новые каблуки, засунул в суму краюху хлеба и дезодорант и двинулся в путь.
– Куда это ты чапаешь? – Спросили его друзья, сидящие под дубами.
– Понятия не имею. Это вообще не я иду. Это какой-то другой, полоумный Спицын. – Ответила им маленькая часть нормального Спицына и ступила на уходящий за горизонт тракт…
…К вечеру рожь наконец закончилась. Дорога ныряла в сосновый бор, и Спицын, заночевав в стоге, вошёл в лесную прохладу на следующее утро. Сойдя с тропы по маленькому, Спицын заблудился и нарвался на медвежье семейство, изучающее поваленное дерево на предмет вкусных личинок. Из умных книг Спицын знал, что неплохо бы тихонько попятиться назад и медленно уйти на цыпочках. Поэтому он с воплями понёсся сквозь чащу, хрустя опавшими сучьями на весь лес. Так он снова очутился на дороге и, гонимый любовью и вероятностью медвежьего преследования, продолжил свой путь.
Сосны становились всё выше и толще. Это были будущие гроты, фоки и бизани, которых оденут в паруса и попутным ветром погонят навстречу новому и безумно интересному. Ну или вечному и холодному, оплакиваемому чайками. Это кому как повезёт. Размышляя об этом, Спицын понял, что стал романтиком. А ещё понял, что дальше идти некуда.
Впереди была только стена. Высокая деревянная стена, уходящая влево и вправо в бесконечность. Странно, подумал Спицын. Кто её построил? И что там за ней?
Закинув котомку за спину, Спицын ярко представил догоняющих его медведей и лихо взобрался на самую высокую сосну. Прошёл по толстенному суку и спрыгнул на верх стены.
И охренел.
Солнце было не совсем солнцем. Скорее каким-то большим стеклянным шаром, подвешенным на огромном крюке. Из шара исходил свет, который совсем не грел. Зато хорошо освещал всё вокруг.
Обратная сторона стены была золотой. А дальше была каменная пропасть. На другой её стороне висели другие миры. Разные – большие и маленькие, яркие и тусклые, весёлые и грустные. Там были разные люди – женщины и мужчины, богатые и нищие, плачущие, задумчивые, хмельные… Но незнакомки в них не было. Спицын заметил, что на золотой стене его мира что-то написано. Он пригляделся и прочёл надпись. «Шишкин». «Вот как называется мой мир. Шишкин. Я шишкинский. Так се звучит».
А потом появились великаны. Они брели по дну пропасти и пялилсь на миры. Спицын упал на поверхность стены и затаился. Великаны продефилировали мимо, одобрительно закивав миру «Шишкин» и скрылись за огромными воротами с надписью «ЗАЛ №4». До самой ночи Спицын размышлял, что делать дальше. Можно, конечно, вернуться домой. Оказалось, там еще много деревьев, в тени которых можно покемарить. Спицын почти согласился на этот вариант, пока ему опять не вспомнилась незнакомка. Спокойно-сосновый вариант тут же отпал. Но тогда что делать дальше? Спицыну нужно было попасть в её мир. Но как?
Солнце-шар погасло. Взошла бледная Луна. Луна почему-то приближалась к Спицыну, то исчезая, то ослепляя его иссиня-белым светом. Она оказалась в руках здоровенного черного великана с надписью «ЧОП» на груди и «РИСК-1» на шевроне. Великан медленно двигался по пропасти, направляясь к Спицыну. И к Спицыну, как любому по уши влюблённому существу, пришла безумная идея без малейшего понятия, что будет, если она-таки осуществится. Когда великан поравнялся с миром Спицына, тот прыгнул и очутился на его покатом плече. Удерживаясь за нестриженные волосы здоровяка, Спицын прокрался по воротнику и оказался на другой его стороне. Совсем рядом была отвесная стена с черными прямоугольниками других миров. В один из них, самый большой, Спицын со сдавленным воплем и сиганул. Перелетая через стену, в свете Луны он заметил название мира. «Брюллов»…
…И больно шмякнулся на что-то твёрдое. Поматерившись для обезболивания, Спицын достал спички и осветил то, на что упал. Это был белый отшлифованный камень. И еще один. И еще. Когда глаза привыкли к темноте, Спицын пригляделся и понял, что он валяется посреди пустынной улицы с какими-то красивыми белыми зданиями, которых он никогда раньше не видел. Что-то зацокало когтями по белой плитке, тяжело дыша духотой. Это была большая лохматая собака. Собака пронеслась мимо, не обращая на Спицына внимания. Будто убегала от кого-то. Или от чего-то более звериного, чем она сама. За собакой последовала еще одна, потом еще несколько. Почти неслышно прошуршала кошка. За поворотом забрезжил играющий на стенах свет, и на улице появился человек в красном плаще. Человек удивленно зыркнул на Спицына из-под шлема и что-то ему крикнул на непонятном языке. Спицын прикинулся элементом уличного декора, но человек ему не поверил и пошлёпал сандалиями к нему, положив ладонь на рукоять короткого меча.
– Здрасьте… – Замямлил Спицын. – А я это… Из Шишкина мы! С горячим, такскать, приветом… Вы ферштэйн, гражданин?
Но «гражданин» не ферштэйн Спицына, продолжая что-то тараторить.
– Не убивайте меня. Я только влюбился, почувствовал вкус к жизни, отведите меня в консульство «Шишкина» ну зачем меч?!
Клинок коснулся спицынского горла.
И тут вдарило.
Первый толчок отбросил вояку на несколько метров в сторону. А второй прибил сверху оторвавшейся колонной. Спицын вскочил на ноги. И тут начался ад.
Нависающий над городом вулкан выбросил столп огня и дыма, окрасив ночь в красное. Из домов выбежали ещё сонные, не понимающие ни черта люди – голые, наскоро замотавшиеся в какие-то простыни… В один миг Спицын тихий спящий город превратился в Хаос, сотканного из кричащих тел, грохота и падающих с неба камней. Спицын оцепенел. Он вдруг оказался будто в стороне от всего этого ужаса и одновременно в самом его центре. Толпа инстинктивно потекла прочь от вулкана, давя упавших, теряя убитых кусками мрамора и гранита. Рядом со Спицыным упала женщина в золотистой тоге. Спицын протянул к ней руку, но людской поток прижал его к стене и чуть не переломал рёбра. Когда он схлынул, женщина лежала не двигаясь, с выпавшей из туники грудью. У неё не было шансов в эту ночь. Спицын уже хотел броситься наутёк, когда под туникой что-то зашевелилось, и в алом свете неба показался голый кудрявый ребёнок. Ребёнок посмотрел на мёртвую мать и закричал. Очень громко. Громче вулкана. Спицын бросился к нему, еле увернувшись от проскакавшей галопом лошади. До мальчика оставалась пара метров, когда очередной толчок сбросил с крыши здания статую ни фига не помогающего бога. Бог устремился вниз. Спицын устремился к ребёнку.
Бог проиграл.
Спицын выиграл.
– Так. Так-так-так. Давай-ка, мил человек, отсюда сваливать. – Пророкотал мальчику несущийся Спицын, оставляя за спиной осколки божества. Как все влюблённые, он вдруг представил, что за ним откуда-то пристально наблюдает его незнакомка. Если она почует в нём жалкого труса, то вряд ли оценит. Поэтому Спицын неожиданно для себя стал очень храбрым, хотя страшно боялся умереть.
Всполох молнии на миг осветил силуэт высокой стены мира Брюллова. Прижав ребенка к груди, в кровь расцарапываясь острыми иглами, Спицын взобрался на старую акацию и спрыгнул на стену. Что делать дальше, он не очень себе представлял.
Но вулкан всё решил за него.
…Толчок был такой силы, что Спицына сдуло со стены как воробьиную пушинку. Он перелетел через пропасть зала номер 4 и вместе с мальчиком исчез за стеной очередного, не изведанного им мира…
…Бууууултых!
Темно, холодно и весьма солоновато. Вода. Много воды. Я в море что ли, подумал Спицын. А где ребё…
Буль.
…А, вот он. Спицын пошарил в воде руками и поймал маленькую ногу. Притянул к себе, разглядел в тёмной воде маленькую кудрявую голову. Ага, точно он. Ну, теперь бы подышать. Мимо них опускалось на дно что-то большое и тёмное. Но Спицын этого не заметил – загребая руками, он смотрел вверх, на продирающийся сквозь морскую толщ свет.
Солнце было не таким, как в его мире. Не теплое и ленивое. Оно было… тревожным. Пряча голову за пролетающие мимо хлопья туч, оно пугливо наблюдало за тем, что происходило внизу.
Вынырнувший Спицын жадно откусил кусок воздуха, мальчик в его руках закашлялся и шумно вдохнул. Но океан решил, что этого хватит, и снова накрыл их сине-зелёной водой. Что ж мне в Шишикине-то не сиделось, подумал Спицын. Но тут же отогнал эту мысль. А то вдруг Неизвестная её когда-нибудь прочтёт.
Снова воздух. Подышать и осмотреться. Проверить малька – ага, жив. Дрожит, мокр, но жив. Спицын отчаянно погрёб свободной рукой, совершенно без понятия, куда. Рука больно ударилась о что-то твёрдое. И до боли знакомое.
Это была сосна. Сосна-мачта.
– А тебе что дома не рослось? – Вслух спросил Спицын. Но сосна не ответила. Спицын обхватил её рукой и прислонил к ней мальчика. Трусливое солнце выглянуло из-за тучи, и Спицын увидел, что он не единственный, кто ухватился за спасительную мачту. Невдалеке в неё вцепился старый моряк. Ещё четверо сидели верхом на рее.
– Где я? – спросил Спицын у соседа по сосне.
– Добро пожаловать в Айвазовского, сынок! – Ответил моряк, подмигнул и улыбнулся побитым цингою ртом. Ему, блин, было весело. «Отсыпал бы ты немного своего безумства, мужик» – подумал Спицын.
– Всё, робяты! Амба. Девятый идёт!! – Проорал моряк на рее.
Водяная гора заслонила солнце. Ощерилась пенистой пастью, облизнулась гребневым языком. Спицын набрал полные лёгкие воздуха, мальчик, увидев это, последовал его примеру. Волна бросилась на людей.
Что было дальше, Спицын помнил не очень хорошо. Перед его глазами пролетели солнце, миллионы пузырей, тьма воды, снова солнце, искажённое хохотом лицо старого моряка, мачта, чайка, вода, солнце… Последнее, что он увидел – это огромную стену мира Айвазовского, приближающуюся к Спицыну с огромной скоростью. Потом волна ударила о стену, и Спицына подбросило куда-то вверх, к тёмному шару «Солнца», спящего на огромном крюке…
– Вы откуда здесь, мужчина?
Грудной женский голос пытался прорваться сквозь тьму, возвращая Спицына в сознание. Он открыл глаза – мальчик лежал на его груди, вцепившись маленькими ручками в то, что когда-то было спицынской рубахой. Живуч. Живуч, как детство, подумал Спицын. Он попробовал приподняться, схватившись за обод колеса, о которое, вероятно, он и ударился головой. Огляделся. Он лежал посредине большого проспекта, по которому сновали конки и дилижансы. Зябкая дымка придавала величественным зданиям какой-то холодной, но притягательной сказочности.
– Мужчина, я к вам обращаюсь!
Спицын глянул вверх. Из открытого экипажа на него смотрела она. Женщина-солнце. Та, к которой он шёл. Та, которую он любил.
– Я Спицын. Из Шишкина.
– Шишкин… Шишкин… Аааа, понятно. Сосёнки-медвежатки-пшеничка?
– Рожь. Там рожь растёт. Много-много ржи. Куда ни плюнь.
– И что вы делаете в мире Крамского? – Уточнила Неизвестная.
– Я к вам шёл. Вы появились на солнце. Я подумал, что это знак.
– Аххха- ха-ха-ха! Это не знак. Моё лицо, наверное, отразилось на большом стеклянном шаре, висящем на крюке. Когда меня несли из реставрации. Почему вы мокрый?
– Я из океана только что. Некоторым образом.
– А борода почему обуглена?
– Это от вулкана.
Надменность во взгляде Неизвестной уступила место любопытству, отчего густые смоляные брови подпрыгнули вверх.
– О-о-о, вы счастливчик. Видеть буйство стихий… Это так романтично…
– Ни *** там романтичного нет. Ужас и Сталинград. И ещё ощущение полной беспомощности. Мерзкое, потому что так оно и есть. Вот и всё.
Надменность тут же вернулась на место.
– Фи. Низкий Шишкинский грубиян. Брысь в свою рожь.
– Я думал, мы куда-нибудь сходим. В парк там или на речку.
– Ха! Скоро придут великаны – мне нужно работать. Всё, кыш отсюда. Кыш-кыш!
– Ой-ой, не очень-то и хотелось. – Пробурчал Спицын, тяжело вставая. – Пойдём, пацан. Я не грубиян. Я хороший человек. Щас украду нам еды, каких-нибудь шмоток…
Дальнейший план Спицына Неизвестная не слышала – он медленно удалялся, приобняв мальчика за плечо. Неизвестная посмотрела на часы бурой башни Городской Думы. Без двух десять. Скоро появятся первые великаны. Неизвестная поправила перо на черной бархатной шляпке, засунула озябшие ладони в муфту и приосанилась. Через две минуты она вновь будет ослеплять великанов своей красотой, а они её – вспышками холодного света. Ею опять будут восхищаться. И проходить дальше… Уходить прочь, к другим, оставив её одну. Совершенно одну. Никто так и не преодолеет тысячу страшных, непонятных миров, чтобы стать частью её мира. Никто кроме…
– Эй! Ты!…Вы…! С сыном..! Шишкинскиииииий!
– Это не мой сын. – Ответил Спицын, не оборачиваясь. – Его мамашу вулкан убил. Вот я его и того… Забрал.
«Как мило» – подумала Неизвестная. Можно было, конечно, сказать это и вслух. Но приличные неизвестные дамы не сдаются сразу и в лоб.
– Вы думаете, спасли ребёнка и всё? Миссия закончена? Посмотрите на него – он посинел и весь дрожит! Его надо срочно показать Сергей Сергеичу!
– Я не знаю никакого Сергей Сергеича.
– Вы не знаете Боткина? Это лучший эскулап мира Крамского! Марш в экипаж! Господи, ну что вы тащитесь раненой улиткою?! Трогай, Прохор!…
…И они понеслись по зябкому Невскому, под храп лошадей и крики торговцев, под утробный стон далёкого фабричного гудка, прочь от высокой деревянной стены этого мира. Они не слышали, как ошеломлённые великаны носились по пропасти, причитая о вандализме и непоправимом ущербе и желая великану с надписью «ЧОП» гореть в аду строгого режима. Всплескивая руками, они таращились на картины мира. Они были другими.
Потому что их изменил маленький, но безумно влюблённый Спицын.
(с) Кирилл Ситников.
ИЗГНАНИЕ
В Храме Греховного Зачатия В Туалете Поезда «Москва-Адлер», что чернеет перевёрнутыми куполами над Площадью Котлов в самом центре Ада, творилось что-то невероятное. Причитающая родня притащила связанного беса Аскадила и бросила к копытам настоятеля.
– Что стряслось, выродки мои? – Участливо спросил настоятель.
– Беда! – Противно заголосили родственники. – Что-то творится с ублюдочком нашим родненьким! Мы утром в комнату зашли – а он… он… ходит!!! И спина ровная!
– Так может сколиоз у него. Отвезите в пытошную, пусть его там осмотрят. Чего испугались-то?
– Ты подожди, Героиновый Отчим-насильник наш! Это не всё ещё! Он потом на пол упал! Мы у него спросили, мол, что ты делаешь? А он – «Тапок куда-то проебался!»
– Что-о-о-о-о?!
– Так и сказал, вот те пентаграмма! И таким голосом… Ты в глаза, в глаза ему глянь, Отчим!
Настоятель перевернул лежащего на спине Аскадила. Вместо нормальных черных миндалин на него смотрели отвратительные серо-голубые круги.
– Ступайте все вон. – Хмуро приказал он дрожащей родне. Та опрометью бросилась на улицу, ломая крылья. Настоятель осторожно вынул кляп из пасти беса.
– Кто ты? – Вопросил он Аскадила.
– Давыдов… – Ответил тот ужасным прокуренным скрежетом. Настоятель поёжился.
– Зачем тебе нужен тапок? – Вкрадчиво продолжил настоятель допрос, судорожно сжимая перевернутый крест. Страшная догадка подтверждалась с каждым словом, вылетевшим из клыкастой пасти некогда истового прихожанина.
– Чтоб это… на балкон… курнуть и… с кофейком…
Этого не может быть, подумал Настоятель. Это в принципе невозможно. В беса вселился человек. Но как?!
– Я вообще-то на работу опаздываю. – Продолжал разглагольствовать Давыдов. – Сегодня понедельник, всем к восьми, там совещание большое…
– Заткнись, Божье отродье! Изыди! Изыди! – Завопил настоятель.
– Не надо так орать, братан… – Поморщился человек в теле беса (мерзко так поморщился, не по-бесьи, буэээээ).
Вообще-то так очень-очень редко, но бывает. Всем известно, что тело и сознание человека – это портал, через который и попадают в наш мир бесы-искусители (престижная профессия – хорошая зарплата, выплаты за допчасы налёта, бесплатный проезд и билеты на казни). Аскадил был опытным искусителем, дважды Героем Ада с допуском в Девятый Круг. На его счету была масса удачных проникновений, сотни искушений бухгалтеров, поэтесс и товароведов, росгвардейцев, студенток и менеджеров по продажам пылесосов. Но Давыдов оказался не по зубам. Обычно портал – это некое подобие узкой горной тропы, петляющей между скал хороших человеческих качеств. Скользкой и опасной, с глубокими обрывами интеллекта и хлипкими бродами через бушующие реки неравнодушия. Но портал Давыдова не был тропой. Скорее, он был похож на высокоскоростной немецкий автобан с заправками и мотелями на каждом втором километре. Казалось бы, дело для искусителя плёвое. Гоняй не хочу. Но есть один нюанс. Автобан долбоёба Давыдова оказался двусторонним. Бедолага Аскадил попал под редчайшее явление – эффект реверса. Человек Давыдов проник в беса по встречной полосе.
Настоятель слышал о реверсе, но никогда с ним не сталкивался. Поэтому он отчаянно тыкал в Аскадила иконой Грешника Адольфа, читал «Отче наш» наоборот и, зарядив кадило табаком контрафактного «Салема» с ментолом образца 1993-го года, задымил всё помещение до рези в глазах. Но тщетно.
– Убирайся в свой мир!
– Бля, где джинсы…
– Кыш! Кыш отсюда!
– А какое тут метро ближайшее?
– Приказываю тебе… Не смей ссать в алтарь!!!
– Сука, это сто пудняк Алтуфьево… Был же косарь…
Ничего не помогало. Настоятель засунул кляп обратно и громко произнёс в пол:
– Звёздочка-шесть-шесть-шесть-решётка!!!
– Да. – Громко произнёс Сам за спиной настоятеля.
Храмовник обернулся, почтительно поджав хвост.
– Вашество… Я адски извиняюсь… Что в такую рань… Но тут…
– Вижу. Реверс. – Сам расстегнул огненный китель, присел перед Давыдовым на корточки, взял за подбородок, повертел туда-сюда, поглядел задумчиво козлиными глазками. Достал кляп.
– А-а-а-а, я по-о-о-онял… – Зашипел человековатый. – Пиндосы! Жидомасоны! Сука, ща пацаны приедут, спортсмены! Если не долганёте мне десять баксов на «Убер» до Китай-Города, они вас всех…
Кляп вернулся в ротовую полость.
– Мда. Феерический долбень. – Проурчал Сам. – Я иногда папу не понимаю. Зачем он их таких делает? Это ж как Бетховену «Одиночество-сволочь» написать. Ну, то есть какое-то помутнение должно наступить. Или маразм. Короче, тут, настоятель, нужна Книга.
– Какая книга?
– Книга Изгнаний. – В когтистой лапе Самого появилась толстый фолиант. – Хорошая вещь. Дам тебе потом на время, отксеришь. Только не забудь не вернуть, не то похвалю. Ладно, начнём…
Сам встал перед одержимым на колено, послюнявил коготь, зашуршал страницами.
– Где-то тут… А, вот оно.
– Что «оно», Гнилейший?
– Молитва Постановления. Должно получиться.
Сам прокашлялся, облизнул губы раздвоенными языками. И громким, заунывным женским голосом с эхом, размноженным сводами храма, принялся изгонять человека:
– «…Руководствуясь статьёй 81 Семейного кодекса Российской Федерации, статьями 121—128 ГПК РФ, мировой суд постановил: взыскать алименты в размере одной четвертой части всех видов заработка, начиная с сегодняшнего дня и до наступления совершеннолетия…»
Одержимый изогнулся дугой и взвыл.
«…а также госпошлину в доход государства в размере…»
Кляп вылетел из пасти человековатого беса. Аскадил непонимающе уставился черными миндалинами на Самого.
– Ваша Инфернальность…?!
– Это чудо! – Вскинув клешни в пол, возопил настоятель.
– А то. – Ответил Сам, поднимаясь.
– И он больше не вернётся в Ад?
– Не то что в Ад. Он скорее всего не вернётся даже в Россию. Такие никогда не возвращаются.
(с) Кирилл Ситников
НАСТРОЙЩИК
Улитка доползла до середины лба. Значит, пора вставать. Клёпин открыл глаза и уставился на четверг. Четверг, в свою очередь, смотрел на Клёпина густой зябкой полночью, протекающей сквозь толстые корни вздыбленного пня. Гном потянулся, треская суставами, встал и отряхнулся от одеяльной листвы. Заправив бороду в штаны (так теплее, да и уменьшается вероятность запутаться в ней ногами и грохнуться в овраг), Клёпин взял ящик с инструментом и вышел из пня. Пора настраивать лес.
Первым делом – уменьшить ветер. Что-то он слишком наяривает. Гном достал ветряной ключ, вставил его в воздух (попал как обычно не с первого раза) и, прислушиваясь, немного покрутил влево. Вот так. Но седьмая берёза всё равно шелестит громче, чем нужно.
– Еремеева! – Грозно прикрикнул на неё Клёпин.
– Што.
– Доброй ночи. Чуууууть потише, ок?
– Так?
– Ещё… Ещё.
– Куда уж тише-то, Клёпин?!
– Вот что ты споришь постоянно, я не пойму? Подстраивайся под ветер, подстра… вооооооот! Вот! Стоп! Шикардос! Держи этот шум до трёх тридцати, потом штиль. Боже мой, а кто это так… Зубов!
– Джа, мон женераль? – Здоровенный лосина выглянул из-за кустов.
– Чавкай в до-миноре, я тебя очень прошу! Так, знаешь, утробно.
– Яволь. А ломлюсь через чащу нормально?
– Бог. Просто бог.
– Я подумал – может мне сымпровизировать? Добавить чуть настырности и громоподобной неповоротливости? Тогда валежник затрещит ярче, заиграет как-то по-другому и…
– Нет-нет, и так нормально. Сейчас ты хлёстко прорезаешь тишину. Я боюсь, что получится слишком… У нас же не «Кармина Бурана» в конце концов.
– Соглашусь.
Увеличив немного яркость Луны крестообразной отвёрткой, Клёпин двинулся дальше. Подтянул пятую струну паутины между осоками Лиховцовой и Гребенчук. Сделал плавней звук уходящего поезда, добавил ему в финале уютный гудок. Лизнув палец, налепил на бархат ночного неба еще несколько звёзд.
– Анатолич!
– Я.
– Чо ты ухаешь так часто?! Не уходи в драм-н-бэйс! Раз в пару минут достаточно.
– Извиняюсь. Просто настроение хорошее. – Филин таинственно улыбнулся.
– Это с чего?
– Любофф! – Анатолич слащаво улыбнулся и покрутил лапкой брежневскую бровь.
– Я тя поздравляю, но ты давай это… работу с шуры-мурами не смешивай.
– Понял, босс. Иик!!!… Мля, мышь не пошла.
– Воды из ручья попей. Только в клюве грей – не то опять зоб опухнет. Арревуар.
– Буэнос ночас, Мэтр.
Затем настал черёд Витька. Витёк был соловьём перспективным, но неимоверно ленивым и тупым.
– Витя. Пожалуйста. Христом Богом. «Фьюиииииить».
– Фьюить.
– Да не «фьюить», блять, «фьюииииить»! Уходи вверх! От сердца свисти! «Фьюииииииить», понимаешь? «Фьюиииииииить», Ви-тя! Ещё раз!
– Фьюии… ить.
– Нет, ты издеваешься. Это сопение гриппозного кабана, а не соловьиная партия. ДАЙ МНЕ ДОЛБАНОГО СОЛОВЬЯ!!!!
– Фьюииииииииииить!
– Ну на-ко-нец-то! – Захлопал Клёпин. – Почему я должен постоянно на тебя орать? Как можно такой потрясающий потенциал засовывать в свою ленивую пернатую жопу?!
Клёпин легко запрыгнул на валун и прокашлялся.
– Так! – Громко скомандовал он. – А теперь все хором! Ииииии…
…И лес запел. Стройную, тысячелетнюю колыбельную, убаюкивающую мир. По-матерински подбивая ему подушку и прикрывая одеялом высунувшиеся было ноги. Облитый Луной гном закрыл глаза и дирижировал, пряча довольную улыбку за рыжим водопадом бороды. Это лучшая работа на Земле, думал он, водя по воздуху ореховым прутом. Просто потрясная. Тшшшшш, хрусь, угу, фьюиииить Витя!… фьюиииииииить воооооот… Что это?!
Клёпин открыл глаза, ореховый прут в его руке повис в воздухе и задрожал.
Кто-то определённо фальшивил. Ужасающе, гнусно, непрофессионально. Гном прислушался. Сверчковые в траве – хорошо. Жабьи в болотце – отлично. Анатолич – опыт не пропьёшь. Лось не импровизирует. Да что ж такое?!
– Тихо все! – завопил Клёпин.
Лес замер и стал непонимающе переглядываться. Гном медленно, словно радаром, покрутил головой влево-вправо, ловя преступную фальшь волосатыми ушами-антеннами.
Вот оно! Вот!
Какая же богомерзкая гнусь!
Фальшивила чья-то мысль. Неестественно, убого, до рези в ушах. Клёпина чуть не вывернуло. Гном спрыгнул с валуна и устремился на звук мысли. Он становился всё громче и противней, пока не превратилась в отчаянный хрип. Гном взбежал на пригорок и увидел, как на старом дубе Николайчуке болтается всхрапывающий человек в петле. Гном поморщился.
Нет, вид смерти его не пугал. В его лесу смерть имела свою партию. Но она не фальшивила. По задумке Клёпина она пела в финале очередного акта, и после небольшого антракта уступала место возрождению. Всегда. Это было естественно и даже красиво – гном репетировал это с лесом тысячу раз. Но человеческая мысль просто уничтожала гномий слух – будто бешеный птеродактиль залетел на склад готовой продукции фабрики хрусталя.
– Андрей Сергеич, дорогой. – Обратился Клёпин к дубу. – Стряхните это, пожалуйста.
Дуб резко кивнул кроной, и висельник кисельной медузой шлёпнулся в листву. Гном подошёл к лежащему телу и легонько хлестнул прутом по блестящей в лунном свете протертости брюк.
– Эй! Человек?
Человек открыл глаза и закашлялся. Клёпин тактично ждал.
– Вы только приехали… Я звонил на горячую линию бесплатной помощи! Но все операторы были заняты! И я не понимаю, как поющий в трубке Стинг мог меня остановить! Я такой пост о вас накатаю, с такими язвительными хэштэгами, что никто и никогда…
– Зачем вы болтались на дубе, гражданин? – Перебил обличающую тираду Клёпин.
– Я хочу умереть!
Клёпин прислушался.
– Нет, не хотите. Ваша мысль не попала ни в одну ноту.
– Как это я не… Эта мерзавка Любомирова! Подлая неблагодарная тварь!
– Опять мимо.
– Что значит «мимо»?! Я любил её!
– Нет. И сейчас любите.
– Щас! За что? За то, что она предпочла этого лысого из отдела маркетинга! Он же мерзкий тип…
– Нет, не мерзкий. – Клёпина просто выворачивало от фальшивого пения.
– Ладно, не мерзкий. Он… смешные анекдоты и вообще… Но я-то! Я лучше! Я делал для неё всё!
– И тут штанга.
– Хорошо. Пусть! Где-то согласен! Но от этого не легче! Жизнь вообще – какое-то беспросветное дерьмище!
– У вас нет слуха от слова совсем. Бедный мой лес.
– При чём тут… Окей, не беспросветное. У меня неплохая зэпэ, работа с домом на одной ветке, скидка в «Спортмастере»… Но это же материальное! Сладкий тлен! Зачем всё это, если меня никто не любит?! Отпустите на сук! Любомирова – единственная женщина в целом мире…
– Если вы не перестанете петь мимо, я отхлещу вас прутом по щекам.
– Хотя! – Неудавчливый висельник привстал и воздел указательный палец. – Есть Штанюкова из департамента по связям…
– Брависсимо!
– Да-да-да… Она… она ничего. Улыбается мне у кулера… Она вообще-то всем улыбается, ну, вы понимаете – профессиональная привычка… Думаете, с ней стоит… А почему бы и нет, собственно?! Скажите, что мне делать?
– Понятия не имею. – Пожал плечами гном. – Но мне уже не хочется вас убить. Это хороший знак. Идите спать в свои эти большие каменные штуки.
– Да! Правильно! Поспать! Обновиться! И завтра начать с нуля! Спасибо! Спасибо вам! – Человек схватил гномью ладонь и затряс ею словно пустынный бедуин, дорвавшийся до водоколонки. – Сколько я вам должен? Правда, я шёл вешаться и денег с собой не брал… А можно я перед сном выпью немного водки? Грамм сто, не больше?
– Мне снова хочется вас убить. Вы же знаете, что всё закончится следующим вечером в караоке – я всё слышу.
– Да. Да. Гений. Вы просто гений. Так виртуозно настроить мозги! Это надо уметь. Дайте пожать вам руку.
– Вы её уже трясли.
– Всё. Понял. Понял. Как же хочется жить! – Висельник устремился прочь, ломясь сквозь чащу так естественно, что позавидовал бы и профессиональный хоровой лось.
Клёпин долго смотрел ему вслед. Гном прислушался – удаляющаяся мелодия человеческой мысли была стройной и весьма пристойной. Он глянул на свой ящик с инструментом, который даже не подумал применять. «Странные эти люди. – Подумал он. – ****утые существа. Совершенно не пригодные к хоровому пению. Какие-то сплошные солисты. И они страшно расстраиваются. Но и настраиваются так легко… Если просто прислушаться. Что-то определённо в них есть». Дослушав человеческую мелодию, гном вернулся на валун.
– Так! С того места, где остановились! Иииии… – Взмах прутом. – Ви-тя!!!
(с) Кирилл Ситников
ЛЮБОВЬ ЗЛА
Вообще-то Гаврилов не любил шашлыки. После них наступал трудный понедельник. Даже если шашлыки были в пятницу. Но пропускать их он не имел права. Раз зовут – надо идти. К шашлыкам у Гаврилова была генетическая предрасположенность. Как любого русского человека, его тянуло в лес, чтобы веселой компанией проткнуть острой сталью чьё-нибудь мясо. Так его предки поступали с медведями, французами и немцами. А когда все они закончились, их просто заменили кусками маринованной свинины. Не забывать же традицию. Неправильно это, не по-нашему.
Вот и в эту пятницу Гаврилов получил официальное уведомление от одной из ведущих Весёлых Компаний в виде смс «Ну чо?». Гаврилов обреченно вздохнул (в воскресенье он хотел помыться), надел всё спортивное и направился в ближайший лес.
– Здарова, Гавр! – поприветствовала его Весёлая Компания, и наступило воскресенье. Гаврилов убрал с лица ошмёток гитары, выгнал с тела муравьёв и поднялся, цепляясь бровями за дерево. Лес был пуст, Гаврилов тоже. Треск ветки под ногой отозвался в голове десятью Хиросимами. Гаврилов переступил через что-то, временно заменяющее соседа Зданюка, и побрёл в сторону дома, молясь об исправности домового лифта.
Когда до манящего своей ровностью асфальта оставались считанные пьяные метры (они чуть длиннее трезвых – раза в четыре), Гаврилов узрел в кустах что-то странное. Вообще шашлычные леса просто-таки кишат странностями. К полудню воскресенья в нём можно найти что угодно – много картона, голубой рояль, ногу Малежика… Для завсегдатая шашлычного леса Гаврилова всё это было унылой обыденностью. А вот серебряный лук, переливающийся в свете солнечного прострела белым огнём, он видел впервые. Подойдя ближе, Гаврилов увидел в траве кожаный колчан с грустящей в нем одинокой золотой стрелой. Сначала Гаврилов обвинил в увиденном продукцию «Красного и Белого», но лук был весьма осязаем, а тетива на нём реалистично дрожала в такт похмельным фалангам. Как любой нормальный человек, нашедший что-то потенциально летальное, Гаврилов тут же решил это опробовать, презрев последствия и технику безопасности. По-детски высунув язык, он натянул тетиву и пальнул в лес. Стрела пролетела аж полтора трезвых метра и вонзилась в ближайшую неказистую ёлку. То есть не вонзилась, а… Красный глаз Гаврилова был сегодня совершенно несоколин. Вероятно, поэтому ему показалось, что она будто растворилась в кривом стволе, отчего по иглам вроде как пробежали золотые искры.
– Эй! Мужик! – Окликнул Гаврилова кто-то.
Как любой нормальный человек, нашедший что-то не своё, Гаврилов первым делом спрятал лук за спину и только потом медленно обернулся.
– Да-да?
Перед ним стоял кудрявый пузан лет сорока, на котором из одежды были лишь мурашки невероятного волнения.
– Мужик! Ты тут лук не находил? Серебристый такой? Инвентарный номер 67214?
– Нет. Совершенно никакого лука не видел.
– А вот это что? Выглядывает у тебя из-за спины? Очень напоминает серебряный лук!
– А-а-а-а-а-а, ЭТОТ лук? Этот я нашёл, да. Как раз нёс его, чтобы отдать… ну, кому следует.
– Мне! Мне следует! – Радостно завопил лесной нудист и ловко выхватил лук из ослабленных воскресеньем рук Гаврилова. – Вот! Вот же номер! 67214! Мой! Ну Слава Бо… А стрелу? Стрелу ты не видел?
– Никогда.
– Она золотая такая! Лежала в колчане, который висит у тебя на плече?
– А это колчан? Я думал, барсетка какая новомодная.
– Ты же не выстрелил стрелой из лука?
– Конечно нет. Что я – совсем что ль.
– Это хорошо. Очень хорошо.
– А… Если бы, ПРЕДПОЛОЖИМ, я из него жахнул, то что?
Пузан нервно хихикнул и хотел что-то ответить, но осёкся, уставившись на раненую Гавриловым ель. И хихикнул ещё раз, нервнее предыдущего.
– Господи. Ты что, в ёлку выстрелил?!
– Это не я.
– Мужик, ты… Это же не для ёлок стрела, это… Ой-ё-ёёёёёёй…
– Да чо ой-ёй-ёй-то, гражданин?
– Я тебе не завидую. – Честно ответил кудрявый. – Ой, писанины-то будет…
Пузан о чём-то задумался и медленно растворился в воздухе. Гаврилов списал произошедшее на ветер с химкомбината и продолжил тернистый путь домой. Где, свернувшись вокруг торчащей диванной пружины, оздоровительно проспал до понедельника.
Он не знал, что в это время где-то высоко сверху купидон Шепелев написал сухой отчёт, витиеватую объяснительную и до утра корыстно пьянствовал с зав стреловым складом, чтобы списать утерянную стрелу как пристрелочную.
С утра Гаврилов выпил три чашки бодрящей воды, умылся холодным кофе и с ненавистью устремился в пасть рабочего дня. Выйдя из подъезда, он сразу почувствовал что-то не то. В привычной картинке перед глазами явно было что-то лишнее.
Определённо, это была ёлка. И не просто ёлка, а ёлка из леса, в которую Гаврилов попал накануне. Он её сразу узнал – такое страходерево еще поискать: жиденькие иглы, верхушка набок, ствол как змеевик. И ещё какие-то аляповатые шишки, комично торчащие во все стороны. В ней бы не поселилась ни одна приличная белка. Откуда она тут взялась, Гаврилов не имел ни малейшего понятия. Ёлка помахала ему корявой лапой. Списав всё на ретроградный Меркурий, Гаврилов ушёл на работу, чтобы втихаря порыбачить онлайн.
Вечером, возвращаясь с полным садком цифровых карасей, Гаврилов вновь обнаружил ёлку у подъезда. Взмах её лапы был объяснён распоясавшимися магнитными бурями. Гаврилов уснул навстречу вторнику.
Ёлка и не думала стоять смирно, как это положено всем адекватным деревьям. Каждое утро и каждый вечер она приветственно махала Гаврилову лапой, и у того в конце концов закончились логические объяснения. Кроме одного.
Гаврилов нравился ёлке.
Это ему даже льстило. Гаврилов не нравился никому, кроме матери и соседа Зданюка (что магическим образом совпадало с авансом Гаврилова). С другой стороны, Гаврилов немного не так представлял себе почитающий его объект. Это было нечто, напоминающее молодую Кэтрин Зету Джонс с грудью Сельмы Хайек и кулинарными способностями Валюхи из «Сватов». Пародия на лесную красавицу всеми этими качествами, увы, не обладала. С третьей же стороны Гаврилов был реалистом. Он понимал, что выбирать ему не суждено. А если выберут его, то скорее всего это произойдёт либо в измененном сознании, либо под девизом «Мне уже пятьдесят семь, а я до сих пор одна». Гаврилов твёрдо решил быть галантным, хотя бы из чувства благодарности. Однажды вечером он помахал ёлке в ответ.
И тут произошло действительно странное. Откуда ни возьмись появились бабочки. Очень много больших, красивых бабочек. Разноцветным вихрем они носились вокруг нескладного ёлочного ствола, яркими крылышками едва касаясь коры и иголок. Гаврилов всё свалил на провал программы районной дезинсекции и ушёл домой.
А утром ёлки уже не было. Лишь дыра в земле. «Ясно. – Подумал взгрустнувший Гаврилов. – И эта туда же. Мне верна лишь Кэтрин-Сельма. Да ведь, Кэтрин?»
«Конечно, милый!»
«Спасибо, Кэтрин!»
Вынырнув из метро где-то уже не в Москве, унылый Гаврилов прошёл 17 кварталов и наконец приблизился к дому под снос, в котором был его офис с табличкой «Полиграфия, диджитал, всё для огорода». Окна офиса не было видно.
Его закрывала ёлка.
Как она узнала, где он работает, как переместилась из Одинцово в Бибирево, Гаврилов не смог объяснить никаким Меркурием. Но зато он понял, зачем. Чтобы видеть его подольше, через окно. Вывод напрашивался сам собой.
Ёлка в него втюрилась.
Это было хоть и приятно, но уже слишком. Теребя вельвет куртки, Гаврилов подошёл к дереву.
– Привет.
Бабочки покрыли Гаврилова с ног до головы.
– Слууууушай. Мне, правда, очень нравится, что мы с тобой… это… ну дружим вроде… Но…
– Девочки, идите сюда! Тут наш Гаврила с ёлкой балакает! – Заорала Большакова, незаконно курящая в открытое окно. – Гаврилов! Как подружку зовут?
Из окна вылетел девичий смех. Гаврилов смутился.
– Ничего я не балакаю… – Буркнул он, отойдя от ёлки. – Тоже мне выдумали. Какая она мне подруга?! Это ж… это ж обычное тупое дерево!
Бабочки исчезли. Покрасневший Гаврилов юркнул в здание и поднялся на второй этаж. Мельком глянул в окно – ёлки не было.
Не оказалось её и вечером у подъезда дома. И наутро тоже. И на следующий день. И на следующий. И всю неделю. И вторую. И третью…
…Сначала Гаврилов пытался делать вид, что с ним ничего такого не происходило. Это хорошо сработало бы, если бы рядом с ним кто-то был. Но никого подле Гаврилова не находилось, а пытаться делать вид перед собой оказалось намного труднее. Весёлые компании перестали веселить. Верная Кэтрин, даже раздевшись до Сельмы, перестала выжигать одиночество. И, хоть Гаврилов продолжал давать кассирам без сдачи и придерживать дверь для мамаш с колясками, он всё равно чувствовал себя свиньёй. Одинокой, никому не нужной свиньёй.
…Однажды утром Гаврилов не пошёл на работу. Вместо этого направился в шашлычный лес. Но не по зову Весёлой компании. Гаврилов твёрдо решил найти и вернуть свою ель.
…Он прошёл такое расстояние, которому бы позавидовал сам Толкиен со своим потухшим Фродо Бэггинсом. Шашлычный лес оказался очень большим и полным опасностей. Гаврилов чуть не сорвался с Картонных гор, еле спасся от хищного голубого рояля на Радужных Болотах и почти умер, подцепив лихорадку Малежика. Но всё тщетно – его ёлки нигде не было. В конце концов Гаврилов заблудился и просто пошёл, куда глаза глядят, положившись на судьбу и спасательные службы МЧС России. И ближе к вечеру, усталый и отчаявшийся, он увидел её.
Вернее, её тень. Гаврилов еле её узнал.
Опавшие иглы желтели у основания похудевшего ствола, липкого от накатившей еловой смолы. Тонкие лысые ветви безвольно повисли, не в силах больше удерживать почерневшие грозди шишек. Ёлка молча высыхала, вырвав корни из кормящей земли. На глазах Гаврилова происходило медленное ёлочное самоубийство. Он медленно подкрался к умирающей.
– Эй… Эээээй… Привет.
Ёлка не шелохнулась. Гаврилов осторожно дотронулся до её лапки, провел ладонью по огрубевшей коре ствола.
– Ты… ты прости меня, ладно? Втрескалась в мудака… Ты не тупое дерево. Да-да, я так сказал. Но я так не считаю. Я тебя подвёл. Но я не хочу этим сказать, что я тебя недостоин, найди другого, бла-бла-бла. Я достоин. Я обещаю перестать быть мудаком. Я обещаю говорить с тобой. Слушать тебя и слышать тебя. Никого, кроме тебя. А ты обещай не умирать. Ладно? Ладно? Я, я принесу тебе воды. Выпей, так легче, по себе знаю. Я сейчас. Я сейчас.
Я где-то видел ведро. Оно дырявое, но я рукой дырку закрою и принесу…
Что-то зашуршало на гавриловском плече. Он обернулся. Это была бабочка. Вторая запорхала над его головой. К ней присоединилась третья. Корни дерева один за другим углубились в землю. Из голых ветвей показались салатовые кончики молодых иголок. Ель поверила. Гаврилов обнял её. Она затряслась. Как и Гаврилов.
…Утром Гаврилов открыл дверь подъезда, скрестив пальцы и прошептав «пожалуйста». Ёлка приветственно помахала изумрудной лапой. Гаврилов стал самым счастливым человеком Северного Полушария. Кэтрин Зета молча собрала вещи и съехала к соседу Зданюку.
Взаимное человеко-еловое приветствие продолжалось еще пару-тройку месяцев. Ничто не предвещало беды. Но потом запахло горячим асфальтом.
Гаврилов учуял его ещё в постели. Он не придал этому значения и после утреннего моциону как обычно спустился по лестнице, заранее растопырив пальцы для «помахать». Открыл дверь и… упёрся в забор. За которым кипела работа.
Уютно-заброшенный пустырь закатывали в асфальт. Грязно-жёлтый бульдозер, ощерившийся ковшом, надвигался на ёлку. На его ёлку.
– Э! – Завопил Гаврилов. – Что здесь происходит?!
– Нацпроект! – Гордо ответствовал выросший из свежего асфальта человек в белой каске и зубах.
– Какой нацпроект?!
– Здесь будет торговый центр. Самый большой в Африке.
– Но здесь же не Африка?!
– В этом и изюминка, скажи? – Подмигнул человек в каске и обратился к усатому бульдозеристу. – Вали её, Геша! Хули ты медлишь?
Усатый надавил на педаль. Гаврилов перескочил через забор и метнулся наперерез бульдозеру.
– А ну стоять! – Заорал Гаврилов. – Вон за домом детская площадка! Стройте там свой ТэЦэ, всё равно кроме алкотни на карусельках никто не катается!
Усатый остановил бульдозер и вопросительно посмотрел на Белую Каску.
– На детской площадке нельзя. Там будет дорожная развязка и мирные склады боеприпасов. – Наставительно пропел белозубый.
– Да пофигу мне, что будет и там и здесь! Ёлку валить не дам! Она моя!
– А-а-а-а, понял. – Прищурился человек-каска. – Ты из «этих».
– Каких «этих»?!
– Которые фингалы на себя собирают для «Эха Москвы». Типа активист, да? Говоришь, твоя ёлка? Так мы тебе её ща и отдадим. Вперёд, Геша! Шнеля, шнеля!
Гаврилов прижался к ёлке и отступать не намеревался. Геша кашлянул дымом и продолжил задавать Каске немые вопросы.
– Лаааадно. – Произнёс Каска и свистнул. Рядом с Гавриловым материализовались двое в черных комбинезонах:
– Слышь, покиньте территорию.
– Нет! – Твёрдо ответствовал Гаврилов. Комбинезоны обрадованно размахнулись. Гаврилов зажмурился, мысленно прикидывая размер будущего кредита на реанимацию и длительное восстановление. Что-то подняло Гаврилова в воздух. Но это были не комбинезоны. Раскрыв беззубые ММАшные рты, они наблюдали, как еловые лапы вытянулись, окутали Гаврилова, превратив его в кокон, и оторвали от земли. Ель встала на вырвавшиеся из земли корни и, вооруженная Гавриловым, галопом унеслась в лес. Белая Каска списал увиденное на угарный газ из Гешиного бульдозера, и все ушли пить и воровать щебень.
…Гаврилов нёсся в объятиях ели несколько часов. Иглы кокона не кололи его – у любящих ёлок есть такая особенность: превращать острое в мягкое, чтобы не навредить любимому. Ель остановилась только к полуночи. Вросла корнями в землю, медленно раскрыла лапы, заботливо поставила Гаврилова на планету. От безумной гонки по чаще гавриловский мозжечок отказывался нормально работать. Гаврилова повело, он ухватился руками за что-то очень густое и неимоверно колючее. Это были ветви ели. Огромной старой ели, своими мохнатыми лапами словно поддерживающими ночное небо. Под такой елью маньячный Мороз когда-то превращал красную девицу в синюю, а усталый от битвы витязь пересчитывал тушки печенегов. Короче, сказочная была ель. Старуха нависла над Говриловым, будто изучала его. Гавриловская же ёлка молча росла рядом.
«Охренеть. – Догадался Гаврилов. – Она меня с мамой знакомит!!!».
– Доброй ночи… Ель. – Выдавил Гаврилов.
И мать с дочкой зашумели. Гаврилов не знал елового языка. Но сквозь шорох старых ветвей он вроде как разобрал «Ты в своём уме?!», «Какой-то жулик!» и «Позор, хорошо, отец не дожил, спасибо грозе». Тонкие молодые лапы в ответ верещали что-то вроде «люблю» и «21й век на дворе». Постепенно дочь прекратила огрызаться, и семейная разборка превратилась в долгий материнский монолог, полный угроз и театральных истерик. «Лес не поймёт…», «все ели как ели», «приличия», «бери пример с сестры»… Деревья вокруг зашумели. Гаврилову показалось, что он услышал смешки и перешептывания. По лесу мерзкими змеями расползался слух. И Гаврилова это ужасно взбесило.
– Замолчите!!! – Проорал он.
Лес заткнулся.
– Вы все такие правильные, да?! Растёте тут на умняке, белками обосранные! Что с вами не так?! Какое вы имеете право издеваться над ней?! – Гаврилов указал на свою ёлку. – Она… Вы знаете, что она спасла мне жизнь? Она совершила подвиг! Кто из вас хотя бы раз совершил подвиг? Ради другого? Совершенно другого и даже чужого? Не прося за это ничего? А? Ну так и стойте молча, херачьте свой фотосинтез! А кто ещё чо про неё вякнет – так я одолжу у Зданюка бензопилу! В момент в гарнитур превращу! Это всем понятно?
Лес продолжал затыкаться.
– Пойдём, солнце. – Гаврилов нежно взял ёлочную дочь за лапу. – Найдём нормальный лес или парк, будем махать друг другу сколько влезет.
Ёлка высунула корни и двинулась с любимым лапа об руку. Сзади послышался грохот. Гаврилов обернулся: старая ель вырвала несколько здоровенных корней вместе с камнями и комьями черной земли, обнажив несколько старых сундуков, обитых коваными скобами с ржавыми навесными замками. Это было приданое.
…Через несколько дней мир узнал, что Наполеон не топил награбленное в иле Березины, а закопал клад под маленькой хиленькой ёлочкой. Ещё через пару месяцев Гаврилов получил свои законные 25 процентов.
…С тех пор жизнь Гаврилова изменилась. В семь часов вечера он выходит из головного офиса своей сети «Полиграфия, диджитал, всё для огорода» с видом на Кремлёвскую набережную. Он садится в услужливо поданный «Майбах» и несётся вон из Москвы – к своему поместью на берегу Истры. Там он выходит из машины и машет своей ёлке, которая растёт прямо у дома. А ёлка машет ему в ответ, и количество бабочек при этом с годами только увеличивается. Личный водитель Зданюк вытаскивает из багажника мешки дорогущего жирного чернозёма с каким-то безумным набором питательных минералов – сегодня у ёлки опять будет королевский ужин, а на «после шести» можно и забить. Гаврилов лично высыпает половину своей ёлке. Вторую половину он относит чуть дальше, где растёт старая маман, от корней до верхушки увешанная скворечниками и кормушками – птицы хоть как-то заменяют ей внуков и получают от старухи всю нерастраченную за столетия любовь. Тёща ворчит, но Гаврилов, научившись еловому, уже хорошо её понимает.
– Зинаида Ильинична! – Умоляет он. – Ну пожалуйста, будьте терпимей! Я не пересажу от вас яблони, и не надо на меня давить! Почему бы вам просто не жить с ними мирно?!… Ну конечно, да, я всегда у вас плохой. Приятного аппетита.
Махровая хвойная шовинистка считает лиственные недодеревьями, понароставшими в многострадальной русской земле.
Жители элитного посёлка разделились на два лагеря. Одни считают Гаврилова геем, другие – педиком. Но не построена еще колокольня такой высоты, с которой Гаврилову плевать на их мнение. После ужина он садится на плетёное кресло под своей ёлкой, и она кладёт ему на плечи свои изумрудные лапы. Вместе они листают каталог ужасно дорогих ёлочных игрушек – маме на днях стукнет 210, и надо успеть с заказом. Они тихо спорят, потому что у дерева и человека абсолютно разные вкусы. И иногда прислушиваются к треску старых ветвей – маман опять сцепилась с грушей на ровном месте…
…А наивный подлог купидона Шепелева всё же раскрыла итоговая небесная проверка. Но он отделался лёгким испугом. Официально стрелу всё-таки списали. На хорошее дело.
(с) Кирилл Ситников
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
ГРАФСКАЯ РАЗВАЛИНА
После коньяка Водоносов имел благородную привычку выкурить предзасыпную сигару. Поэтому он обернул своё автозагарное тело в халат струйного атласу, закинул в рот сочную виноградину и вышел на террасу. Имперским взглядом он окинул открывшийся пред ним вид: стриженую под гольф лужайку, на которой легко разместилась бы 1-я гвардейская армия генерала Голикова, мраморную беседку с золотым куполом, какие-то иностранные кусты и деревья, скрывающие гаражи, часовню на 90 персон и покерную на 200. Короче говоря, вид был вполне презентабельным для владельца чего-то непонятного со словами «Инвест», «Никель», «Фонд» и «Россия» в названии. Всё это Водоносов изволил называть поместьем, ибо с некоторых пор он являлся дворянином, а именно графом (вообще-то он хотел быть бароном, но на этот титул и приставку «фон» акция не распространялась). Голубокровную тишь нарушали убаюкивающий плеск фонтана да фальшивый храп утомлённой шампанским певицы Женьшень (в досценическом миру – Розенцвайг), доносящийся из спальни. Храп был такой же отвратительный, как и её альбом «Боль», что, впрочем, не мешало ей по выходным храпеть у Водоносова, а раз в год – еще и в обнимку с премией «Муз-ТВ».
Граф выдул сигарную струю в заходящее над поместьем солнце. Коньяк в крови навесил на его глаза слезливый фильтр юношеского романтизму, отчего закат превратился из просто красивого в потрясающий. Водоносова потянуло его запечатлеть. К тому же апельсиновое солнце будто насадилось на далёкие пики кованого забора, что выглядело весьма забавно. Вытянувшись над перилами крановой стрелой, Водоносов получил идеальный ракурс. А противовес не получил, отчего месть обидчивой физики не заставила себя долго ждать. Дворянин атласным штурмовиком спикировал на итальянскую плитку, где застыл в неестественной для графа позе в россыпи осколков противоударного телефонного чехла…
…Водоносов пришёл в себя, когда солнце уже зашло, а к храпу и фонтану прибавились удары мотыльков о фонарный плафон. Граф попробовал подняться, но быстро понял, что он не чувствует тело.
– Очнулся? – Спросил чей-то мужской голос откуда-то сверху.
– Вроде как. – Ответил Водоносов.
«Странно. – Подумал он. – Я же отпустил прислугу и охрану…». Водоносов всегда так делал, когда к нему притаскивалась Женьшень, чтобы не смущать даму (разумеется, из журнала «СтарХит» об их флирте знали все, но у дворян так заведено просто).
– Вы… вы мне не поможете?
– Я не могу. – Грустно ответил голос. – Я держу террасу.
Водоносов повернул глазные яблоки в сторону голоса. С ним определённо беседовал мраморный атлант, придерживающий руками балкон.
– Чувствуете боль? – спросил атлант.
– Неа, вообще ничего.
– Это плохо. Позвоночник, видать, сломан.
– Ты чо, доктор?
– Нет, но про спину всё знаю. Профессиональное. Вам срочно нужно в больницу.
– О, спасибо, кэп. Только я даже пальцем пошевелить не могу, чтоб «скорую» вызвать. И в доме никого, как назло. Только Розенцвайг, но её после трёх «Моётов» и канонадой не поднимешь…
Водоносов несколько минут молча смотрел в звёздное небо.
– Я не должен быть здесь. – Грустно произнёс он.
– Где? – Спросил атлант.
– Тут, внизу. Я должен спать наверху, на водяном матрасе, толкать в бок Женьшень, чтобы она не храпела… Это несправедливо.
– Я тоже не должен быть здесь. – Вздохнул атлант. – В 60-х, когда я был скульптурой пионера-горниста в детском лагере, я мечтал быть памятником Гагарину. На какой-нибудь площади. А вокруг скамейки и дорожки, посыпанные красным песком. Чтобы подо мной встречались всякие там влюблённые. А на День космонавтики чтоб венки. И я такой на всех открытках. Типа достопримечательность… А в итоге я здесь, держу твой балкон. Зато голуби не гадят. Правда, в подмышке ласточкино гнездо, трындец щекотно, но, знаешь, птенчики такие няшные, что…
– Что за хрень ты несёшь?! – Огрызнулся возлежащий граф.
– А? Почему хрень-то? Может, твоё падение – это знак?
– Да? И какой же? Не фотографировать закат?
– Нет. Посмотреть на всё… ну, знаешь – снизу. Когда ты там, наверху, ты же не видишь меня. Ты думаешь, что ты на вершине только благодаря себе. А на самом деле, ты не падаешь, потому что снизу твой балкон поддерживаю невидимый я. Но я есть. Как тебе такая версия?
– Если честно – идиотская. Хотя бы потому, что я всё-таки упал.
– Из-за того, что ты нажрался. Здесь, видимо, второй знак, про алкоголь и искусство экстремальной фотографии, но я вернусь к первому. Скорее всего, это намёк на то, чтобы ты узнал и оценил тех, кто ниже тебя.
– Но я и так всех знаю!
– Да? И как зовут твоего охранника? Который дежурит под балконом?
– Щас… Там что-то с крупой? Гречко. Нет. Погоди. Манкин? Нет… Как же его, мать…
– Горохов. Ты знал, что он пишет песни? Про охрану? Они дерьмовые, но лучше чем треки из альбома «Боль».
– Да плевать. Я не понимаю, к чему ты ведёшь.
– К тому, что внизу тоже есть жизнь. Которая тебя поддерживает. И которая может прийти на помощь, когда ты упал. Или предупредить падение.
– Ну ок. Вот я упал. И где она, помощь? Ты вцепился в террасу и явно мне не поможешь.
– Я могу помочь косвенно. А ты мне поможешь?
– Это каким образом?
– Я уже не тот. Пожалуйста, поставь рядом со мной ещё одного атланта? А лучше кариатиду. Азиаточку.
– Хорошо, поставлю! Сисястую, как Розенцвайг!
– Лучше рукастую. Держать мир вдвоём легче и веселее…
– Ладно, ладно! Будет мраморная китаянка-бодибилдер, обещаю! Ты будешь помогать или нет?
– Конечно буду. Фроленкооооооов! – Громко воззвал атлант.
– Кто это?
– Твой лужайковый гном.
– Кто?!
– Сейчас увидишь. Фроленкооооооов!
На зов атланта из иностранных кустов вылезла керамическая голова садового гнома.
– Ну хули ты разорался, подставка сраная?! – Заворчал гном. – Ты на часы смотрел?!
– Фроленков, подойди, пожалуйста. Тут человеку помощь нужна. Надо завести его в «Склиф» или «Бурденко».
Гном не спеша подошел к Водоносову, сильно хромая на правую ногу.
– Кому помогать?! – Проворчал Фроленков. – ЭТОМУ?! Ну щас!
– Да почему не помочь-то? – спросил атлант.
– Потому что его Власов мне на ногу наехал!
– Я не знаю никакого Власова! – запротестовал Водоносов.
– Это водила твой, идиот! Ты не знаешь, как его зовут? – Изумился гном.
– Я… не то чтобы… – Промямлил граф. – Я всегда зову его «Ты». «Эй, ты». Я даже не знал, что у него есть фамилия!
– Я не буду помогать этому мудаку. – Отсёк Фроленков и захромал обратно в куст.
– Постой! Подожди! – Взмолился Водоносов. – Я… Я извиняюсь. За Власова, твою ногу и всё такое. Искренне. Я распоряжусь, чтобы тебе сделали новую ногу.
Фроленков остановился, почесал глянцевую бороду:
– И запрети Радимову на меня ссать!
– Ааааа…?
– Это твой садовник! Господи, что ты за мудило?!
– Хорошо-хорошо, он не будет на тебя… Ты поможешь?
– Ладно. – Согласился Фроленков и, засунув пальцы в рот, заливисто свистнул, аж до трещины на щеке. Через секунду он уже ходил взад-вперёд перед строем лужайковых гномов, по-прорабьи сложив руки за спину, и раздавал приказы:
– Значит так, хлопцы. Работаем в темпе, времени нет. Лиховцев и Путило!
– Што.
– Срываете с изгороди весь плющ и плетёте упряжку. Дружников идёт к бассейну и приносит с шезлонгов подушки, чтобы в процессе транспортировки не травмировать травмированного.
– Босс, «травмировать травмированного» – это тавтология.
– Ой, правда, извини, пожалуйста, дружище. БЕГОМ ПРИНЁС ПОДУШКИ СЮДА, ГОВНО КИТАЙСКОЕ!!!!
– Слушай, Фроленков. – Поинтересовался атлант. – А кого ты запрягать-то собрался?
– А у меня что, выбор есть? – огрызнулся гном и крикнул. – Афиногенов!! Гунько!! Кис-кис-кис сюда бегом!
Водоносов услышал, как что-то с треском оторвалось от крыльца. Это крылечные львы, по-кошачьи потянувшись, спрыгнули с постаментов и подошли к гному.
– Это ты на нас, что ли, намекаешь, дрыщара бородатый? – Грозно спросил лев Афиногенов. – Мы тебе чо, лошади?!
– И не будем мы помогать! – Вторил собрату лев Гунько, кивнув гривой в сторону Водоносова. – Этот козёл мне давеча бутылку об башку разнёс! Запросто так, кстати! Я его ваще не трогал!
– Блин… Ну простите, пацаны. – Попросил Водоносов. – Была сделка на два ярда, я ощутил эмоциональный прилив… Если что-то нужно, я обещаю…
– Бетонный мячик. – Проурчал Афиногенов. – Каждому!
– И крылья! – Добавил Гунько.
– На хрена нам крылья, дегенерат? – Обалдел Афиногенов. – Это же пошлятина несусветная!!
– А ты не мог бы сейчас обойтись без слова «дегенерат» и других оскорблений? – Хмуро вопросил Гунько.
– Нет, потому что ты дегенерат и есть!
– Ах так, значит. Лаааадно… Нна, получай! На, На!
– Ты дурачок что ль по глазам МРРРРААААУУУУУУ!!!!
Вмиг два льва превратились в клокочущий клубок крошащегося бетона, который норовил превратить дворянское тело в блин.
– А ну харэ драться, дебилы! – Проорал Фроленков, и львы расцепились, тяжело дыша. – Ненавижу субподрядчиков! Короче! Каждому по бетонному мячу, окей?
– Окей. – Промурлыкал Афиногенов, а Гунько молча кивнул. – Только на спинах мы его не потащим, даже за гранитный бантик!
– Да господи ж ты боже мой! – Воскликнул Фроленков. – Где я вам карету-то… Хорошо, щас. Кудрявцева!!!
– И не подумаю! – Отозвалась беседка. – Пусть этот твой больной сначала…
– Да понял я, понял! – Вскричал Водоносов. – Извини, что заблевал тебе скамейку!
– И перила!
– И за перила тоже прости!
– Тогда мир. Тащите его в меня!
…Через полчаса Фроленков уже натягивал вожжи на паре львов, запряженных в беседку со стонущим графом внутри.
– Нннно пошлииии! – Завопил гном львам.
– А ты не мог бы без этого пасторального «нннооо»? – Попросил оглянувшийся лев Гунько.
– Ну я не знаю команд для запряженных львов. Вперёд, вольные хищники саванн! Так нормально, придурок?
– Такое допустимо, да. – Ответил Гунько, а Афиногенов одобрительно кивнул. Львы встали на дыбы и рванули вперёд, срывая когтями комья земли и дорогущего дёрна. Беседка взвизгнула от рывка, встала на ребро и заскрежетала следом, утягиваемая каменными хищниками. Кованную ограду львы даже не заметили, и «карета» понеслась по шоссе в сторону московских огней.
…Под громкое «И-хааааааа!» обезумевшего от драйва гнома Афиногенов и Гунько мчались по московским улицам, разбрасывая в стороны куски плитки и асфальта. И никто, гуляющий или дежурящий по Москве в этот поздний час, совершенно не удивлялся увиденному. Не стреляют во все стороны, и хорошо. А плитка и асфальт… Так всё равно назавтра переложат по-новому. Фроленков остановился лишь раз – посреди Тверской.
– Сергеич! Доброй ночи! – Окликнул он памятник Пушкину. – Не подскажешь, как до «Склифа» допереть?
– Отчего ж нет? – Прогрохотал поэт. – Скачи по Садовому до Сухаревской площади!
– Спасибо, земляк!
– Поэмку не хотите новую послушать? Постапокалиптичненькую? «Когда дождём размыло Русь…»
– Прости, Сергеич, надо когти рвать – у нас тут тяжёлый!
…Последним снесённым в эту ночь забором была старая ограда НИИ Склифосовского. Осаженные Фроленковым львы круто развернули беседку, отчего бюст профессора обдало асфальтовой крошкой. Голова проснулась и с ненавистью, на которую способны только гениальные доктора, посмотрела на каменный «экипаж».
– Вы што себе позволяете, сволочи?!
– Николай Василич! – Раболепно затараторил гном. – Тут дело, не требующее отлагательств!
– Убирайтесь к чертям собачьим!
– Но, профессор, тут пациент с расчавканным позвоночником…
– Что? – Ненависть к людям сменилась на детскую заинтересованность. – Он чувствует члены? Боль?
– Вообще ни хрена! – завопил Водоносов из недр беседки.
– Чудно! Бегом в третье строение по левую от меня сторону! Профессор Ципаревич ещё не уходил!
– А он трезвый?
– Надеюсь, что нет!
…Ципаревич был почти богом. Он сражался с дворянской хворью как лев, так что Афиногенов с Гунько приняли его в свой прайд. Водоносов прекрасно чувствовал себя до пояса. Но ноги… Здесь профессор оказался бессилен. Поэтому через два месяца жизнь графа изменилась. Поместье и авто оборудовали пандусами, по которым Водоносов лихо гонял на электроколяске. Теперь он каждое утро выезжал из спальни, откуда давно выветрился запах женьшеня. Спускался по пандусу вниз, выезжал на крыльцо, охраняемое львами с бетонными мячами под лапами. Проезжал под террасой, поддерживаемой атлантом и кариатидой, напоминающей Люси Лю с бицепсами молодого Шварцнеггера. Здоровался с садовником, въезжал в переоборудованный «Крайслер», который медленно, чтобы не повредить садового гнома, выдвигался на шоссе через новенькие ворота и нёс босса на работу в сторону стеклянных пиков «Москва-Сити».
Однажды, выехав на коляске из лифта на 80-м этаже, Водоносов чуть не столкнулся с уборщицей Тырдыевой, трущей пол его приёмной. Тырдыева испуганно вытянулась в сухую тонкую струнку, почти спрятавшись за модную швабру. Водоносов кивнул ей и проехал дальше, как вдруг остановился, а затем дал заднюю. Проезжая мимо уборщицы, глядя на неё с нового для себя ракурса, он заметил, что её рука мелко самопроизвольно трясётся.
– Что у вас с рукой, Тырдыева? – Поинтересовался граф.
– Ничего. – Пролепетала та, спрятав руку за спину.
– Я же видел, что она дрожит.
– Это мне совершенно не мешает, вы не подумайте… – Испуганно проговорила женщина.
– Я не к этому клоню. Когда это началось?
– Недели две назад…
– Это же ненормально, понимаете? Вам надо в больницу. Знаю я одного прекрасного доктора, он, я думаю, как раз уже накатил…
– Нет-нет, не надо!
– Не волнуйтесь, я засчитаю вам рабочий день. Переоденьтесь и спускайтесь на парковку – Власов отвезёт вас в «Склиф», я распоряжусь.
– Но если меня положат? Кто будет смотреть за детьми?
– Вожатые в детском лагере. Я всё оплачу, не переживайте. Идите и ни о чём не беспокойтесь.
Власов направил коляску к дверям своего кабинета, оставив Тырдыеву гадать, спит она или умерла.
– Шеф? – Окликнула она его.
– Да?
– Не верьте Сысюку.
– В смысле?!
– Он вас обманывает. Он кинет вас при первой возможности. У него уже есть план.
– Сысюк – партнёр, проверенный службой безопасности, и как вы, уборщица, вообще это можете…
– Это здесь я уборщица. – Ответила Тырдыева, опустив взгляд в начищенный до блеска пол. – А в Худжанде я почти дописала диссертацию по физиогномике… Если б не восьмой ребёнок… К тому же…
Женщина достала из кармана халата смятую визитку Водоносова и продолжила:
– …к тому же странно, что партнёр выкидывает вашу визитку в урну, ещё даже не выйдя из офиса…
Водоносов пристально посмотрел на женщину. Снизу вверх.
– Спасибо, Кариатида.
– Я Фатима. – Улыбнулась уборщица.
– Да-да, я знаю. – Ответил он. И добавил:
– Простите.
(с) Кирилл Ситников.