Мир измениться, когда ты услышишь ШЁПОТ НАВ
– Встань ко мне лесом, а к заду передом… – едва размыкая рассохшиеся губы, пробубнила беглянка, довольно давно позабывшая о том, кто она, куда и зачем бредёт.
Ноги сами несли вперёд. И принесли к избушке, стоящей на отшибе, теряющегося во тьме села. Порою девушке чудилось, что её притягивает к себе незримая нить, словно на том конце сидит паук, а она дурёха-цокотуха, попавшая в липкие сети и учесть её уже давно предрешена.
Бредя меж ветвистых деревьев, обходя канавы и рытвины, она практически не вспоминала потерянных мужа и сына. Память накатывала вместе с изредка выныривающей из-за туч луной и тут же пряталась за новыми тучами, несущими с тьмой усталость и опустошение, стреноживающих её колкими путами безразличия.
Беглянка была настолько измотана, что в любой момент могла упасть и провалиться в болезненную дрёму, но незримая нить влекла её вперёд, не позволяя слабости взять верх над измученным телом. Теперь она понимала, что невидимая удавка, обвившая её шею, присутствовала уже там, на дороге, когда муж и Славка были ещё в машине. Но она не почуяла её. Сейчас же, когда все чувства были обострены до предела, девушка явственно ощутила поводок, приведший к невысокой изгороди. Странный дом. Чем-то знакомый и одновременно чужой дом.
– Чего вылупились?
Девушка погрозила кулаком горшкам, возвышающимся над тыном. Водруженные на жерди частокола, они издали показались ей человеческими черепами, следящими пустыми глазницами за каждым, кто посмеет потревожить покой хозяев ветхой избушки. Но на поверку оказались всего ли утварью, которой не нашлось место в доме или нужно было просушить на солнце.
Калитка скрипнула. Где-то во дворе недовольно забулькала-забрехала собака, но вздрогнувшей девице не удалось разглядеть его, а выйти к ночной гостье сторож не пожелал. Ну и пёс с ним – решила она и шагнула к крыльцу, с запозданием отмечая: ей показалось, что псина ворчала не на то, что к ним явился нежданный посетитель, а на то, что девушка слишком долго шла и её уже заждались.
Тряхнув головой, дабы отогнать дурные мысли, она боязливо отворила дверь в сени, с тревогой отмечая свербящую мысль – с этого момента обратной дороги у неё нет. Замерев на месте, беглянка попыталась разобраться в своих переживаниях, но скрипнувшая дверь в горницу не позволила ей покопаться в себе.
– Явилась, не запылилась.
– Ась? – девушка вздрогнула от неожиданности.
– Заждалис-я мы тебя, простоволосая, – из распахнутой двери на гостью с прищуром пялилась сгорбившаяся старуха.
– Ну, чавой на пороге стоишь, захоть в дом, там и покумекаем, как теперь нам быть, да помирать.
Не смея перечить хозяйке, но рьяно желая сбежать из этого дома, она неуверенно поднялась по ступеням и шагнула в горницу, получив по заду удар захлопнувшейся двери.
– Принесла?
Старуха без обиняков протянула к ней руку, пристально изучая гостью. Девушка вздрогнула, недоумённо воззрившись на сухопарую морщинистую ладонь. Мысли её тут же метнулись к выпирающему заднему карману, в котором лежал найденный гребень – и как ещё умудрилась не обронить его, плутая по лесным буреломам? Гостья потянулась рукой к находке, но вздорный характер, помноженный на пережитое, взял своё.
– О чём ты говоришь?
– Знамо о чём, – хозяйка избы пожевала беззубым ртом, мигнула и, хмыкнув, убрала ладонь, бросив с насмешкой: – Не хочешь и не отдавай. Твой выбор.
При этих словах сердце беглянки пронзила острая игла тревоги, но заёрзавшая на месте девица не смогла понять, от чего предостерегает её подсознание. Быть может, стоило отдать старухе то, что та желала? С другой стороны, хорошо бы сперва узнать, чего хотела от неё хозяйка избы.
– Поздно, куропаточка наша, поздно, – пробубнила старуха, словно в ответ на непроизнесённые мысли гостьи, и зашаркала ногами к усеянному яствами столу.
У девушки перехватило дыхание. Рот наполнился слюной. Сердце пустилось в галоп, а руки вспотели. Слипшийся живот требовал немедля наполнить его, но изнывающая от голода и жажды гостья не спешила сходить с места, продолжала стоять у порога.
– Ну, чавой как сивка-бурка встала у двери, али сбежать норовишь?
Прищур бабки заставил мурашки забегать по изжаренной на солнце коже.
– Ничего я не норовлю…
– А-а-а, – старуха погрозила ей поднятой со стола плохо обглоданной куриной костью, после чего вцепилась в остатки мяса беззубым ртом, жадно зачавкав. Когда ей надоело мусолить мослы, она вновь обратила свой взор на застывшую на пороге гостью, продолжив как ни в чём не бывало: – Знаю-знаю, всё про тебя ведаю…
После этих слов бабка вновь вцепилась в кость, изучающе глядя на изнывающую от голода девицу. Старуха прервалась через некоторое время и недовольно бросила:
– Чего маячишь тут, урчанием утробы лешего в лесу пугаешь? А ну… – при этих словах старухи девушка попятилась, с обидой насупив нос и прикусив губу, чтобы не разрыдаться от обиды. – Иди к столу, да отведай угощеница.
Звать её дважды не пришлось. Рванув с места, девушка попыталась удержать порыв ног, но усмешка старухи окончательно сорвала все оковы, и гостья накинулась на снедь, с жадностью запихивая в рот большие жирные куски всякой всячины, одновременно затыкая орущее естество, требующее есть мало и мелкими порциями.
Когда она немного насытилась, бабка буркнула:
– Ну, как тебе мой вдовий стол? Мой муженёк вот так же ушёл в полдень в поле и пропал…
Девушка охнула, едва не поперхнувшись очередным куском.
– Вдовий? – она подняла испуганный взгляд на старуху. – Муж пропал?
– А ты что думала, яхонтовая моя? – хозяйка избы погрозила ей тщательно обглоданной костью. – Решила и сама выбраться, и что мужа с дитём вытащить удастся?
– Ах ты… – девушка задохнулась от нахлынувшего гнева и обиды на свою доверчивость. Выходит, они тут все в сговоре. Кто именно они, девушка ещё не знала, но пообещала себе обязательно выяснить.
– Я? – бабка удивлённо подняла брови. – Это я, что ли, желала его смерти?
– Дура! – выплюнув кусок пирога, гостья кинулась на хозяйку, но тут же замерла, едва не налетев на кривой ятаган, остриё которого смотрело на её горло.
Бабка продолжила как ни в чём не бывало:
– А что ты муженька своего не пилила? В сердцах не корила за украденную молодость? Не думала, как бы жила без этой обузы? Не было бы сынишки – за моря бы летала? Ась?!
– А тебе чего с этого, старая ведьма?!
При этих словах гостья краем глаз заметила, что в выплюнутом из её уст пироге вовсюкопошатся жирные черви. Она невольно взглянула на усеянный яствами стол и обомлела: на столе лежали огрызки, корки, кости, куски надкусанного сала, а меж всем этим сновали желтоглазые крысы, черви и пауки.
– Ведьма? – бабка заохала, замахала руками. – Ох ты ж Егоркино взгорье! Проглядела дитё, а меня дурой кличет. Вы видали? Вы слыхали?
При этих словах гостью забил озноб, ей словно открыли глаза – со всех сторон на неё пялились невидимые соглядатаи, перешептывающиеся меж собой уханьем филина, писком мыши, трелью сверчка-лоботряса, жужжанием гибнущей под потолком мухи, угодившей в паутину.
– Кто… кто здесь? – она прекратила шарить испуганным взглядом по стенам и уставилась на хозяйку избы.
Старуха шмыгнула.
– Тут те, милочка, кто посмел переступить порог моего дома и не нашёл пути обратно. А если и нашёл, то захотел с собой вывести тех, кого сам сюда же и загнал своим словом, мыслью и поступком дурным. Дурным, да не обдуманным, но в сердцах совершённым.
– Я, пожалуй… – она начала пятиться.
– Далече дойдёшь во тьмах?
Девушка рванула к двери, но успела сделать всего два шага, прежде чем поняла, что двери не было. В том месте, откуда она вошла в избу, её взгляд нашёл лишь бревенчатую стену с торчащим меж брёвен мхом.
– Выпусти! Умоляю: выпусти!
– Ах! Уже умоляешь? – старуха усмехнулась. – Оставайся у меня до утра, а там и поглядим, что ты за птица. За постой отдай мне… – она задумалась. Гостью кольнуло неприятное предчувствие. Девушка решила, что старая карга вновь попытается выманить у нее гребень, но старуха попросила иное: – Коли не желаешь добровольно отдать безделушку, отдай от твоего мужа и сына по одной вещице.
Девушка поморщилась, но не посмела перечить, тем более речь шла о столь незначительной безделице. Заглянула в рюкзак, нашла купленный на очередной ярмарке брелок с золотой рыбкой, который подарил ей Славка, и синий бумажный браслет, оставшийся с какого-то концерта. Старуха с расплывшейся по лицу улыбкой подхватила протянутые к ней вещи и зашаркала к чулану. Через плохо задвинутую штору девица видела, что старуха повесила вещи на один из множества крючков, усеявших стену и держащих множество иных мелких безделушек, да не заметила, что надорванный браслет с рыбкой вот-вот слетят на пол.
– Пущай там повисят, подождут своего часу.
Нестерпимая тоска охватила девушку, будто она рассталась с кем-то из родичей. Пытаясь отогнать дурные мысли, гостя шагнула к чулану, намереваясь вернуть отданное, но тут же ощутила рядом с собой зловоние старухи, которая недовольно выдавила из себя:
– Ты сделала свой выбор, куропаточка моя, теперь живи с этим, пусть и недолго тебе осталось.
Гостья хотела возразить, но навалившаяся тьма не позволила вступить в перепалку со смеющейся в голос старухой.
Взято отсюда : vk.com/gardar_biz
Про потерявшихся в лесу
Давненько, лет 25 назад работал на одном очень хорошем и бедном заводе им. Горького. Мы с товарищами по автомобильному 23 цеху собирали иногда дикоросы в таежной окраине. Большехехцирский заповедник тогда ещё не был ограблен и переодически мы по осени собирались с друзьями, загружались в русский джип Ульяновского завода и преодолевая бездорожье ехали к заветным местам на сбор лимонника. Места не особо дикие. От ближайшего НП буквально три-пять км. По прямой, через сопочки и заросли. Но медведи вродь как есть.
С нами напросился в поездку Леха. Хороший был дядька, земля ему пухом.
Вы не думайте, это не мы его... Ну это, того. Всю дорогу рассказывал нам друг Леха байки - как, кто, когда и где по глупости запутал в тайге. Кто вышел, кого не нашли. Ну и так далее.
А сам герой наш Леха в этих историях выглядел молодцом, и север по мху на ботинках определит и костёр из топора сварит. А то что он с нами же ездил за папоротником весной и немного запутал, так это все водка виновата, а сейчас то он трезвый.
Тем временем мы козьими тропами добрались на своём козлике до места. Лимонник свисает лианами чуть не до земли на деревьях у самой машины. Вышли, перекурили, договорились не расходиться дальше ста метров, через 50 минут сбор и до хаты. В тайге рано темнеет. В сентябре к 18 часам на том склоне сопки почти ночь.
В тайге чайникам не место, поэтому мы как неумеющие из валежника делать избу с моим другом Валентином не теряя УАЗик из виду насобирали ягод, сняли немного лиан и через полчасика уже с полными эмалированными вёдрами ягоды стояли разгоняя табачком комариков у козла. Уж и Мишаня, наш водитель подошёл, а Лехи нет.
Орали, гудели сигналом машины минут сорок. Стемнело. Все! Пропал Леха. Искать в сумерках в тайге потерявшегося человека бессмысленно. Следующим будешь. Уехали.
Наутро собрали толпу народа в заводе. Так мол и так, потерялся человек. Надо искать ехать. Переполошили ползавода. Люди стянулись к нашему цеху готовые ехать на поиски. Уже заводской КАВЗ заправлять отправили.
И туть в голову кому то мысль пришла домой к нему съездить. А вдруг!
😁
Оказалось, что сыто пьяно тело нашего друга пребывало в блаженной полудреме у себя дома. Приехал первым семичасовым автобусом из Некрасовки. (тот самый ближайший НП)
По его версии, мы негодяи свалили и его бросили. А он бедолага искал, искал наш УАЗик, да и вышел часам к 11 ночи на шум трассы... километрах в пяти от места высадки. Повезло, что направление выбрал удачное.
Леху мы больше в лес не брали. Никогда.
Про историков, профессии и монахов
У нас в стране есть разные профессии. Для отвлеченного наблюдателя может показаться на первый взгляд, что разобраться в них нет никакой возможности, но, однако же, умные люди давно придумали Трудовой кодекс, а в нем ввели множество всяких правил. Кому какую справку для устройства принести нужно, где учиться и чего уметь – все там написано. Но промеж этих указаний есть одно главное, которое делит профессии на две самые важные категории – вредные для здоровья, и не такие уж чтобы очень. Вот шахтер, к примеру, всю жизнь надрывается в забое, пылью дышит, вокруг темно, тесно, да еще и обвалиться может прямо на голову толща земная. Или пожарный – он вообще сгореть может ни за что, ни про что. Или военный там, полицейский…много их всяких. Им и пенсию пораньше дают, и побольше, и льготы всякие. Впрочем, верно и другое: Трудовой кодекс есть вещь несовершенная, как и все в этом бренном мире. Есть такие профессии, которые кажутся для здоровья безвредными, даже иногда полезными. Но только если особо не вглядываться.
Вот возьмем, к примеру, историка. Сидит он себе в библиотеке и книжечки читает всякие. Столы в этих читальнях мощные, старые, из лакированного дерева, с такими уютными лампами с зеленым абажуром. За стеклами уже осень дождем раскинулась или зима наступила, где-то часов пол-седьмого. Мягкий такой полумрак, свет рассеянный, только веточки от ветра тебе в окно стук-стук, стук-стук. Тебе же тепло, сухо, а книжечек много и все как на подбор старые, пыльные, с таким особым запахом, от которого кружится голова, сколько бы ты её не открывал. Историк же в ентой идиллии сидит себе да работает. Это работа у него такая.
Или, к примеру, сидит этот историк дома. В институте пары преподавать ему не надо, в библиотеке уже все прочитал, а к нему жена подходит и говорит – сходи, мол, за картошкой в магазин да почисть её на борщ. А историк ей и отвечает – прости, дорогая, но не могу. Я ведь сейчас не просто сижу, а продумываю новую теорию для докторской диссертации. Если бы он был, скажем, шахтер, то немедленно после таких слов был бы пристыжен, возможно даже обруган и отправлен за ценным овощем немедленно, даже через дождь или снег. Но с историком так поступать нельзя, ибо от его докторской диссертации или статьи в ВАК многое зависит в мировой науке, и потому жена с почтением отступает и более с подобными вопросами не пристает. Казалось бы, всем бы в историки, не жизнь – малина.
Но это только так кажется. На самом деле жизнь историка есть сущее мучение, за которое пенсию не то что в 45 лет, но по получении диплома вручать надо и более его не беспокоить. Ведь бывает так, что историк отправляется выпить с друзьями, скажем, пива или водки, а может, приходит в гости теща или присылает кто по почте электронной письмо с вопросом «Скажи, а че, реально так было?». В такие моменты полезно рядом с историком держать поближе валерьянку, валокордин или бутылку коньяка, а все острые и тяжелые предметы наоборот убрать на шкаф, ибо историк чернеет лицом, глаза его выкатываются из орбит, а борода вспушается, как шерсть на спине у тигра. И произносит он, давясь пеной и брызгая ей на окружающих, слова яростные и гневные, и члены его трясутся в великой злобе, и скорбь поднимается черной желчью из самой сердцевины ейного нутра, и становится историк, аки лев рыкающий, опасен для всего живого. В такие минуты нельзя от него не то что бежать, но даже спиной поворачиваться или делать резкие движения, ибо бросится, как пить дать бросится и более того, кто стал его жертвой, уже не будет в Книге живущих и здравствующих.
Что же так возбуждает черную желчь в теле историка? Дело все в том, что существуют особые слова, написанные людьми, почитающими себя многомудрыми и многознающими. Они в своих черных книгах пишут, что царь Петр на самом деле не царь Петр, а голландский двойник, что татаро-монгольского ига не было, что жила себе где-то Гиперборея с людьми-гигантами и Атлантида с атлантами. Пишут они многое, что повергает историков в ярость, а потом в тоску, когда видят они следствие гнева своего, отчего их тело быстро стареет, а дух сверх срока переполняется тщетой бытия. Но если бы, если бы знали историки, что дело тут совсем не в искажении исторической науки, а другом, то не метали бы они зазря громы и молнии, а были бы спокойны.
Все обстоит вот как. На самом деле все эти любители подходить к исторической науке с точки зрения фантазий и домыслов, есть люди сверхчувствительные, и оттого глубоко несчастные. Внутри них сидит червь и гложет нутро, свернувшись кольцами и причиняя мучение. Им же, отчего они страдают, знать не дано. А потому ищут выход эти люди заблудшие, и падшие в бездну болезненных миражей, в написании нелепиц и басен. Червь тот являет собой особую чувствительность к неправильности устройства бытия, точнее – к сокровенному смыслу окружающего мира, коий скрыт от всех. Он проявляется в сотнях знаков, в гудении проводов, в полете птиц и обрывках слов, но знаком только посвященным, а все остальные время от времени только чуют разной степени беспокойство, что отравляет им сон и ежедневный прием пищи.
Этот смысл, впрочем, познать можно, если знать как. Вот монахи одной школы, какой - не скажу, знают эту суть и даже научились впадать в особую медитацию. Подготовка к той медитации занимает десять лет, да еще десять лет длится сама медитация. Когда же все получается, то монах прозревает и вдруг, внезапно, оказывается в болоте, которое тянется от самого горизонта до его другого края. Там звенят комары, сквозь туман видно краешек солнца, и осока растет прямо на кочках. Ринется было монах на ту кочку, как вдруг раз – из-под воды выскакивает огромная жаба размером с двух быков и проглатывает его целиком, только желтая ряса успеет мелькнуть да редко когда сандаль с ноги свалится. Жаба же постоит немного, лупая огромными глазами, икнет, да залезет обратно в воду, ожидая новую добычу.
Дело тут в том, что все наше бытие целиком, со звездами, историками и шахтерами чудится той жабе, по преимуществу питающейся не монахами, а комарами, в которых содержится особый фермент, вызывающий у земноводных сильные галлюцинации. Жаба так к нему пристрастилась, что постоянно пребывает в состоянии судорожной эйфории. Комаров же там в избытке, а наши неустройства от того, что эта жаба, как и все остальные жабы мало того, что тупа, так еще и восхищена хитрым ферментом сверх всех возможных пределов.
Так, спросите вы, почему же монахи не расскажут миру о своем открытии и не успокоят нас – тыщи лет мы всякие книжки пишем, науки думаем, а ответов как не было, так пока и не предвидится? Объясню и очень просто. Если научить медитировать всех подряд, то они будут попадать к жабе, а жаба как любое животное, ленивая, так что начнет жрать исключительно людей. В нас же сей фермент не содержится, и как только жаба перестанет лопать комаров, то быстро протрезвеет, и наше мироздание рухнет в тартарары или вовсе самораспадется на атомы. А нам такого не надо, так что пусть держат монахи все в секрете. Так они, в общем, и делают, а медитации учат только совсем бесперспективных и глупых новичков, которых выгнать уже нельзя, а терпеть в горном монастыре, откуда деваться особо некуда, нет никакой возможности. Так что старые монахи, бывает, расскажут своим дуралеям про просветление и прерывание колеса перерождений, а сами усядутся за лакированные столы, зажгут лампы с зелеными абажурами, откроют книжки с уютным запахом пыли и прислушаются с замиранием сердца к стуку веток в окно. Осень-то, гляди-ка, дождиком поливает или снег крупными хлопьями вальсирует сквозь оранжевый свет фонаря на улице. Лепота, да и только.
Рассказ из художественного проекта "Кащеевы байки"
Кащей и дыхание города
Кащей шел через город напрямую, пронзая пространство и время. Нельзя сказать, что он куда-то торопился, но также не стоило утверждать и обратное. Нет, существовало исключительно движение по неизвестному маршруту. Он слушал дыхание города.
Вообще такое случается крайне редко. Царь мертвых не может встречаться с живыми существами, тем более он не способен оказаться в их мире. По крайней мере, так думает большинство людей – смерть существует отдельно от нас, приходя только в один единственный миг, когда обрывается чья-то нить. Это не совсем так.
Сам человек и все его творения одновременно живут и умирают в каждый момент на любой оси координат, которую выбирает произвольный наблюдатель. Тысячи клеток тела рождаются, питаются, размножаются, а после поглощаются своей сменой также, как и здания в городе медленно разрушаются и гордо стоят по двум сторонам улиц, а иногда и по одной. Любой объект срединного мира находится в суперпозиции, которая незаметно освобождает пространство для маневра достаточно хитрого многомерного существа.
Кащей знает, что смерть существует всегда параллельно нам, что означает неминуемое пересечение линий. Это – парадокс, поскольку мертвое не может быть живым, как и в обратном случае. Впрочем, не большим ли парадоксом является существование разума во Вселенной, в которой он совершенно не нужен? Она ведь наполнена огненными шарами, бесконечно расширяясь в холодной пустоте на немыслимой скорости. Зачем тут нужны какие-то существа, вообще жизнь и, в частности, жизнь, умеющая говорить и осознавать не только себя, но и свой мыслительный процесс? Решительно незачем.
Царь мертвецов размеренно шагает, глубоко вдыхая густой воздух. Руки заложены в карманы брюк, взгляд свободно блуждает по окружающему пространству. Ему хорошо, тем более, что он невидим. Никто его не замечает полностью - так, пахнет холодом из подворотни или резанет клаксоном, заставив сделать полшага в сторону, раздвинув скопление людей. Во время прогулки нельзя сказать, что Кащей думает, но мысли текут сквозь него, оставляя в голове какие-то куски произвольного текста. Сейчас они принесли на тонких хвостах примерно такой отрывок:
«Непознаваемость бытия… Отсюда всякие трагедии, долгие посиделки за алкоголем разной степени крепости, завершающиеся тягостным созерцанием произвольной точки за окном. Разум тужится, пыжится, но не может пока понять свое место и назначение в этом мире. Хотя, если посмотреть с другой стороны, то может быть все дело именно в этих категориях – мир не обязан отвечать ожиданиям сознания, сколь бы сложным оно не было. Непонятно все это, да еще и совершенно неизвестно. Поэтому почему бы не принять как данность в этом невозможном и странном мире, что Царь мертвецов и Господин загробной жизни иногда прогуливается по совершенно реальным улицам некогда средневекового, а теперь вполне современного города с тем, чтобы послушать его дыхание?»
Кащей соглашается с риторическим вопросом, и продолжает путешествие по каменным костям тротуаров, ласково щурясь весеннему солнцу, медленно уползавшему за горизонт. Тени удлиняются, а вместе с ними на улицах становилось все больше людей.
- … Я и говорю, что надо брать. Не, ты че, я ж говорю…
- … Мама, я еще пять минут
- … Свет, а Свет, а где ты туфли купила?
- … Не трогай, кому сказал! Бармалей, отстань от дяди. Ко мне!
- … А он симпатичный, хотя, конечно, мудак.
Голоса, дыхание, шаги, гул машин и вибрирующий свист ветра, играющего в еще не облачившихся в листву ветвях, сливаются в единый гул. Вместе с последним снегом, сиротливо прижавшимся к черной земле, вокруг прохожих, проезжих и стоящих ласково увивается остаточный холод, цепляясь за ноги длинными синими пальцами. Это и есть дыхание весеннего города, его пульс и жизнь. Ведь что такое этот самый город? Здания? Дороги, мосты, канализация, ЖЭК, Кремль или забытая пятиэтажка где-то рядом с МКАДом? Отнюдь – это камни, сталь и пластик, немного разбавленные стеклом. Не будет человека – кто назовет это место городом, кто определит его сущность?
Кому-то кажется, что город – это человек, точнее люди, и совсем точно - очень много людей. Причем. Они образуют это место не собой и своей жизнью, как не создают время (Хотя время создали именно люди, но не так, что кто-то один его выдумал, а вообще все и сразу. Одновременно). Город рождается от множества, которое количественно переходит в новое качество. Он получает свою душу, свою жизнь, собрав себя из миллионов осколков существования, из их историй и … всего остального.
Кащей чувствует, как бьется пульс этого невероятного метасущества. Оно осознает себя, хотя и не может проявить в реальности так, чтобы его составные части поняли, что оно есть. Это странно. Возможно, это просто сон. Так почему бы не насладиться им, пока есть такая возможность?
Вот кошка, сидящая на подоконнике старинного дома, пережившего две революции и один государственный переворот. Если посмотреть на неё мимоходом, так, исподволь и вскользь, на грани восприятия и мысли, то это просто животное, которое кому-то нравится, а некоторым и не очень. А если… если встать и потратить несколько минут на созерцание кошки, то вдруг выяснится, что она совершенно неотделима от здания, более того, является его главной и истинной частью. Купеческие вензеля, заново отреставрированные по бокам окон, мощные двери и фигурные решетки всего лишь кости, а дух и суть дома заключены именно в рыжей бестии, целомудренно вылизывающей поднятую в гранд-батмане заднюю лапу. Если бы Кащей был виден окружающим, то его сочли бы странным или несколько пьяным, когда он останавливается перед подобными явлениями, внимательно изучая, впитывая в себя сокровенное знание.
Перелив шерстки маленького хищника – это отсвет пожара, унесшего несколько душ в ревущем пламени, в её умных, зеленых глазах светится победная песнь никому не известного поэта-управдома, завершившего свое лучшее стихотворение за день до того, как в его темя воткнется двадцатипятисантиметровая сосулька. Кроме них – тысячи и тысячи историй, которые складываются в одну большую и сложную реальность. Кошка мурлычет, а вместе с ней сотрясается мироздание, хотя, наверное, его не должна волновать такая малость.
Кащей смотрит на дом, а тот глядит на него. Может быть, они разговаривают, а может – нет, но Царь мертвецов уважительно кивает зданию и растворяется в воздухе.
Никто не замечает того, что произошло.
Хотя на самом деле, ничего из этого толком и не было. Городам порой снятся сны – а в них всегда есть место кому-то еще.
Рассказ из художественного проекта "Кащеевы байки"
Разговор на вершине горы
- Я провалился в этот мир, полностью, с головой, тотально и необратимо. Ужас, правда?
- Хм… Нет. Я никогда не жил, так как же могу судить о том, что ты говоришь?
- Кто знает, может быть получится. Все зависит от точки зрения… наверное. Странно, что я тебе это говорю. Хотя, похоже, ты единственный, кто может меня выслушать.
- Так начинай. Я слушаю. Как видишь, торопиться нам некуда.
На краю мира, где горизонт встречается с землей, день с ночью, а солнце с луной, на вершине высокой горы сидят две тени. Никто не знает, когда они там появились, пришли откуда-то или же родились вместе со своим высоким, каменным домом. Даже самые старые из стариков, согнувшиеся, как вековые деревья, уже появились на свет, когда все в племени знали – в день, когда свет и тьма сравняются в длине, двое начинают говорить. Тогда юноша, чье время стать мужчиной выпало на этот день, готовый к тому, чтобы обрести настоящее имя и взять себе жену, должен продемонстрировать свои храбрость и ум таким способом. Он тихо подкрадываются к вершине, где беседуют духи, чтобы украдкой подслушать разговор. Потом, запомнив слова двух могучих духов – одного, состоящего из тьмы, огня, искр и стонов, и второго, с плотью из ветра, листьев, журчания воды и запаха тайги, он спускается вниз. Уже не юноша, но еще и не мужчина рассказывает племени о том, что он слышал на вершине горы. Тогда старейшины собираются, поют священные песни и едят небесные грибы, в надежде точно узнать, какие имена будут у тех, кто доказал свое право называться охотником, где пойдет зверь и когда идти в набег на соседей. Течет время, великий лось поднимает свою голову, ревом провозглашая свою власть над тайгой, и каждый год, как и сейчас, и сотню лет назад, за камнем сидит юноша в меховых одеждах, затаенно слушая речи теней.
- Да, ага. С чего бы начать?
- С начала, разумеется.
- Видишь ли, мой дорогой гость, так случилось, что я смог понять некоторые вещи, не имеющие напрямую отношения к жизни человека, но все же важные для меня. Итак, вещь номер раз. Наша вселенная, люди, мир и прочие астероиды с галактиками существуют не иначе, как у нас в голове. Вся картина мира, все происходящее вокруг нас собирается органами чувств, компилируется, сводится в таблицы, обсчитывается и в итоге превращается в некоторую непротиворечивую систему, которая ежесекундно предъявляется сознанию. Это беда не только нас – но, думаю, всех живых существ. То есть. Мы воспринимаем не непосредственные сигналы от окружающей среды, но уже обработанную картину мира. Почему я говорю «мы»? Потому, мой друг, что мы – это сознание, часть мозга, но не весь мозг. Картинка восприятия составляется как бы без нашего участия… Это не новость - куча процессов в самом организме идет вообще без нашего ведома. Вот как устроен человек. Приведу пример…
- Ты что, лектор? Так грузить несчастного человека…
- Во-первых, ты не человек, во-вторых я хочу выговориться. Раз ты сам предложил.
- Мда. Валяй…
- Так вот. Пример. Тело человека ощущает микроскопические болевые импульсы по всему телу. Они, грубо говоря, являются информацией обо всех повреждениях организма, которые путешествуют в мозг головной через мозг спинной. Но! В месте соединения этих мозгов есть ограничитель. Он пускает в мозг головной только очень важные, сильные болевые сигналы, а мелкие, незначительные тормозит. Хотя, наверное, команды по их заживлению уже отправлены. Про секреции внутренних органов, их координацию и работу мы вообще не говорим. Фактически, человек, точнее, его сознательная деятельность, осуществляет общее управление кучей предельно автоматизированных процессов.
- Хитро. Так что, вы действительно…Ну, и дальше?
- А дальше, смотри, какая штука. Человек, да и кошка, наверное, тоже, не воспринимает окружающую действительность полноценно. Сознание как бы постоянно смотрит фильм, который ему предъявляет остальной организм и на основе этого отдает какие-то общие команды. И тут фокус какой. Сознанию без разницы, то есть вообще без разницы, что смотреть – реальность или вымысел.
- Это как?
- А вот так. Если нечто реально для сознания, то это реально для всего остального тела. Достаточно обмануть сознание, и сей конкретный индивидуум провалится в мир своих иллюзий, радостно забив на окружающий мир. Мозг не просто передает картинку – он часто передает её искаженно, в зависимости от задач, которые ему ставит сознание. Бежит охотник по лесу и ищет кабана. Ни хрена он, кроме кабана не увидит, хотя там ой как много чего происходит. Зато кабанов этот охотник увидит предостаточно, но это будут не звери, а всякие тени на листве и веточки, оформленные сознанием в знакомый образ. Или, к примеру, очень верующий человек. Берет он хлебушек и видит в его фактуре святой профиль, которого там быть не могло. А другой – не видит… В общем, куча искажений восприятия наслаивается друг на друга, так что порой нельзя до конца отличить – реальность ты видишь или собственные фантазии. Именно поэтому я сейчас чувствую запах твоей шерсти, осязаю горячее дыхание из твоей клыкастой пасти и смотрю в твои три огненных глаза совершенно спокойно. Хотя, признаюсь, я совершенно не имею представления о том, где мы находимся.
- Какая тебе разница? Чаю выпей еще, малиновое варенье вот…Только осторожно, горячо. Ты лучше рассказывай, что там дальше.
- Жасминовый… Дальше. Так вот, мы не имеем точного представления о том, где мы по-настоящему живем. Может быть, мир населен кучей существ, построивших свои цивилизации на том же самом месте, где и мы? Просто незаметно для нас, как мы незаметны для них… Не смейся, я еще не решил кто ты - галлюцинация, посмертный бред или сон. Хе-хе, хотя ты-то как раз имеешь больше всех прав на смех. Итак, реальность в своей сути нами не воспринимается точно, только некий усредненный доступный нам спектр, помноженный на наши индивидуальные особенности. Как будто этого мало, мы придумали слова.
Юноша в меховой одежде беспокойно заерзал за камнем. Ему немилосердно впивался в бок острый, обломанный край скалы. Надо терпеть. Духи могли исчезнуть, если сильно шуметь, а сейчас, кажется, начиналась та часть, ради которой он тут и прячется. Тени же не заметили оплошности будущего охотника. Они продолжали говорить.
- Э…
- О! Именно слова. Они самые. По сути, если мы берем язык как способ передачи информации, то обнаруживаем, что он не может передать весь объем смыслов, который мы хотели бы передать. Берем простое слово. Красный.
- Почему красный?
- Какая разница. С ним проще. Так вот, когда я говорю – красный, я обозначаю цвет. При учете индивидуальных особенностей восприятия каждого конкретного человека я не могу точно знать, воспринимает ли он вот этот конкретный предмет именно таким красным, настолько красным, исключительно красным, как это делаю я. Может для него это не очень красный? Или почти красный? И я уже не говорю о том, что мои внутренние особенности волей-неволей делают этот красный многозначным, связанным с детством, другими цветами, у меня к нему есть какое-то личное отношение, история, целая куча смыслов, связанных с ним воспоминаний, аллюзий и прочего, прочего, прочего… В то время как у другого человека этот набор совершенно другой. Что нам это говорит? Что никогда, ни при каких обстоятельствах мы, ограниченные своей биологией, особенностями строения и просто существования, не можем передать другому существу весь объем того, что мы чувствуем, видим, понимаем и осязаем. Всегда, в любой момент есть искажения. Мы выдаем нечто среднее, некий гипероним… Люди – это немые слепцы, связанные по рукам и ногам своим несовершенством, одинокие странники в абсолютно неизвестном и неизведанном мире…
- О как… А что тогда ты скажешь про вашу цивилизацию? Про культуру, искусства, самолеты, электростанции, науку и прочие штуки? Как-то же вы договорились, все это построили?
- Не поверишь, меня тоже это интересует. Кстати, передай плод цивилизации под названием печенье, пожалуйста. Не, вон то, с цукатиком… Ага, спасибо. Фовершенно и… умм… асно.
- Прожуй, потом говори. Что за манеры, ей-богу.
- Пардон. Так вот, совершенно, абсолютно неясно. Я для себя решил, что тут имеется два момента. Во-первых, среднего значения в нашей повседневной жизни более чем достаточно. А во-вторых, есть система, которая приучает людей пользоваться только этими, усредненными показателями. Она называется воспитание, культура и искусство. Сейчас расскажу, не удивляйся так откровенно. Так вот. Весь комплекс созданной человеком культуры можно представить как программу, которую загружают в мозг ребенка…
- Ты даже не представляешь, как я устал от всех этих ваших цифровых аналогий.
- Что делать, век такой. Видно, я не первый, кто с тобой разговаривает. Или ты – это я, но и тут смена аналогии бессмысленна. Человека с рождения программируют на определенные поступки, точнее – у него воспитывается нужная данному конкретному обществу «средняя реакция». Как что называется, что такое хорошо и плохо, кто он такой, и что за люди бродят вокруг. По факту, каждый предмет, действие или мысль в социуме имеют внешнюю, среднюю оценку или, если сказать по-другому, смысл. Это что-то вроде бирки, на которой написано что это такое и зачем оно нужно. Человек состоит из этих бирок. Его сознание формируется под воздействием этой системы, оно заточено под неё и, в конечном итоге, становится способным к коммуникации и функционированию в обществе. Только вот с реальностью это не имеет ничего общего. И это второй ряд иллюзий – иллюзии сознания, которые оно накладывает на иллюзорную картину, которую ему предоставляет мозг.
- Скажи, то есть, по-твоему, реальность все-таки есть?
- Откуда я знаю? Я же человек. Точнее, по большей части. Мне свойственны все вышеперечисленные особенности.
- Стоп. По большей части? А в меньшей степени ты кто?
- Кто бы подсказал, тому я был бы благодарен. Видишь ли, со мной произошло несчастье, к которому я стремился всю сознательную жизнь. Эта история проста как блин – давным-давно я подумал, что играть по правилам общества слишком… скучно, если хочешь добиться чего-то большего, чем комфортная старость и признание себя самим достойным человеком. Я решил выйти за пределы системы внутри моей головы, убрать навязанные мне по факту рождения смыслы. Увидеть мир настоящим, непосредственно, как бы со стороны…
- И?
- И смог. В итоге получилось странное. С одной стороны я теперь могу отделить смысл от явления. Снять бирку, так сказать. Я могу видеть только предмет, оставляя иллюзии мозга, но без иллюзий сознания. Это… любопытно. Как и неприятно, поскольку доставляет проблемы. Теперь мне приходится вспоминать эти смыслы, которые для других людей являются прирожденными, мне приходится их воспроизводить усилием воли. Что далеко не всегда получается. Но главное не это. Как выяснилось, все эти смыслы заставляют людей что-то делать. Они их тащат вперед…а я застрял на месте. Я больше не вижу ничего, не чувствую и не ощущаю…
- Ты несчастлив?
- Сложно сказать. Может быть несчастлив трезвый человек среди мира, населенного пьяницами? Мне кажется – вполне. Люди, все-таки – стайные животные, нам тяжело быть наособицу. А я даже воображаемых друзей придумать не могу. Не выходит, хоть тресни.
- Мне казалось, что ты считаешь меня плодом своей фантазии?
- Не знаю. И сказать толком не могу. Ты первый, кто выслушал меня до конца. Что скажешь?
- Скажу, чтобы ты не думал о себе слишком много. Кроме тебя были и другие с похожими… эм… извращениями. Каждый из них мнил себя избранным, больным, уродом или мудрецом. Но на самом деле это всего лишь вероятность, возможный путь. Первая ступенька…
- Куда?
- К тому, чтобы перестать быть человеком.
- А зачем мне переставать им быть?
- Ну, хотя бы потому, что ты уже вступил на эту стезю, и больше у тебя выбора нет. Тут, правда, есть еще один нюанс. Человек сам по себе не так уж совершенен. Ты правильно понял – в нем есть потенциал, но он буквально тонет в иллюзорном море, даже не понимая, что захлебывается и сам себя топит. Если же подумать, то он может больше. Сначала увидеть, потом понять и, наконец, сделать.
- Как, как, как? Скажи, как?
- А-а. Я-то не человек, а ты – всего лишь семя, на которое упала пара капель дождя. Абсолютно случайно, надо признать. Потому остается только довериться тому же случаю и ждать. Это я про себя. А ты, ты…попробуй сделать что-нибудь. Может быть, сможешь сделать еще несколько шагов.
- То есть вот какие советы дает мне…кто?
- Всего лишь сон, о котором ты забудешь, потому что в тебе слишком много человеческого. Пока. Потом, когда-нибудь, ты его вспомнишь.
- Эх, ладно. Раз я все забуду, давай еще по чашечке.
- Не успеем. Просыпайся, шаман. Может быть, мир родится второй раз, как и ты.
- Будь здоров! Надеюсь, свидимся еще.
- Мы видимся очень часто. Откуда, ты думаешь, я знаю про жасминовый чай?
На гору спустилась ночь. Юноша осторожно сменил положение, натянул на голову капюшон и приготовился ко сну. Спускаться с горы в темноте было опасно, а разводить костер в святом месте – боязно. Впрочем, не привыкать. Главное, что он узнал сокровенную тайну, после которой его нарекут мужчиной и охотником. Оказывается, духи живут на девяти небесах и в девяти преисподнях. Оттуда они следят за жизнью людей, помогают им, если правильно принести жертвы. А что лучше всего, слаще для тени? Правильно, живая кровь, лучше всего – врага. Еще немного, и он станет мужчиной, а потом его возьмут в набег и он украсит свой пояс отрезанными ушами этих…этих… Юноша уснул. Над его головой неторопливо взбирался на небосвод жемчужный месяц.
Рассказ из художественного проекта "Кащеевы байки"
Кащей и профсоюз Иванов
- Всем ша! - перекрыл раскатистым басом гвалт в зале Иван Советский. Для пущего эффекта он встал и пробурил толпу пристальным, осуждающим взглядом. Остальные Иваны оглянулись на него, затихли и начали усаживаться.
– Предлагаю считать заседание открытым. Слово – главе профсоюза, почетному члену нашего товарищества, Ивану Хтоническому Абстрактному. Просим, просим! – зааплодировал, замахал руками и заголосил Иван Советский, успевая угрожающе посматривать на тех своих собратьев, кто не проявлял должного энтузиазма. Многим было тяжело уловить его ритм – когда затихать, а когда шуметь. То и дело кто-то подскакивал, бил в ладоши, смущался и садился. Почетные гости, наконец, уместили тела на сцене. Захрипел микрофон и ежегодное собрание началось.
Кащей, сидя на трибуне рядом с вещающим надтреснутым, старческим голосом Хтоническим, скучал и рассматривал заседателей. В этом году Иванов собралось неожиданно много, так, что мест хватило далеко не всем. Больше всего было Дураков, поменьше Царевичей и совсем мало Крестьянских сынов, Рыбацких сынов и прочих отпрысков почтенных профессий ручного труда. Отдельными особняками выделялись Иваны Собирательные – те, в ком нашла отражение эпоха или какой-то определенный жанр. Они традиционно были предводителями своих артелей и каждый раз являлись в полном комплекте, распределяя места согласно блокам, определенным, казалось, раз и навсегда.
Иван Советский предпочитал общество кряжистого Ивана Царского простонародного, близкого ему своей классовой сущностью, Ивана Скабрезного, вобравшего в себя суть эротического нарратива и Ивана Архаичного, диковатого, но прямодушного до крайности. С правой стороны зала на эту компанию высокомерно посматривал обрюзгший от излишеств Иван Постсоветский, которого извинительно держал под локоток Иван Царский Элитарный. За их спинами подпрыгивали от нетерпения Иваны Адаптированные, многоликие в едином теле и неразличимые до зубовного скрежета.
Посередине сидели Иваны Экзотические или не примкнувшие. Рассеянно глядел в пустоту Иван Хипповый, видимо, в ожидании халявного фуршета. Рядом с ним торчал Иван Постмодернистский, постоянно меняя свое состояние и настроение, мерцая загадочными огнями на текучем лике. Картину довершал вполне себе реально существовавший Иван Сусанин, непонятно как оказавшийся на собрании. Он испуганно озирался по сторонам и украдкой крестился, от ужаса неразборчиво матерясь в бороду.
Меланхоличное созерцание Кащея вдруг прекратилось, оборвалось и заставило прислушаться к дребезжанию Хтонического
- … таким образом, Профсоюз Иванов выдвигает Царю мертвецов следующие требования. Первое – организация демократического представительства и отмена единовластного правления. Так как его бессмертие и непобедимость не дают возможность окончательного триумфа в честной схватке, мы приняли коллективное решение применить методы гуманные, цивилизованные. Согласно волеизъявлению народа, он обязан подчиниться и самоустраниться. На время переходного периода будет организовано Временное правительство во главе с Иваном Исконным, он же Императорский, премьер-министром будет назначен … – Иван Постсоветский кивал, ободрительно показывая Хтоническому мухомор. Тот косился, сглатывал и бодро продолжал шепелявить. – Далее, мы требуем поставить каждому представителю волка серого в количестве одной штуки, царевну, в количестве от одной до трех штук, и Кащея Бессмертного для того, чтобы его посрамить. Кроме того, необходимы палаты белокаменные… - Орда Иванов Царевичей уже размахивала чьими-то отобранными портками, на которых был виден коряво намалеванный углем лозунг «За сменяемость власти!». Жертва натягивала на колени нательную рубаху, громко ругаясь и обещая отрубить всем головы.
Кащей удивленно поднял брови.
В этот самый момент раздался грозный, дикий, надрывный с присвистом и переливами боевой клич. Иван Архаичный собрал клин Иванов-Дураков, набычился, и, размахивая пудовыми кулаками, бросился в атаку через весь зал. С фланга его поддерживал Иван Советский с воплем про недопустимость буржуазного захвата власти и реставрации самодержавия. Завязалась драка. Посередине общей свалки Иван Постмодернистский начал медленно растворяться в воздухе, превращаясь в разноцветную дымку. Увидев возможность, Иван Хипповый затянулся, практически полностью вдохнув своего коллегу по профсоюзу, закашлялся, выпучил глаза, и они схлопнулись, исчезнув из пространства. На его стуле осталась корзинка с мухоморами, которую тут же запустили метким пинком через весь зал. В общей свалке никто не заметил этого, кроме Ивана Постсоветского, выхватившего из воздуха добычу. Корзинка тут же развалилась о чью-то голову, но ловкие пальцы собирательного образа 90-х все-таки смогли удержать один гриб.
Иван Сусанин широко крестился, зажмурив глаза.
Побоище набирало обороты. В сумятице боя никто не заметил, как Хтонический голодными глазами следил за мухомором, наконец вылетевшим из руки Постсоветского, прижатого к стене решительным маневром объединенных сил противника. Пока окруженное воплощение эпохи первичного накопления капитала отчаянно отбивалось от Ивана Советского, тузившего его с криками «Фабрикант! Кровопийца! Интриган!», гриб описал дугу и приземлился на трибуну. Моментально забыв о продолжении своей речи, Иван Хтонический ужом рванулся к нему и сходу проглотил, протолкнув целиком через пасть с заточенными зубами. Через мгновение его рев потряс потолок, посыпалась штукатурка. Изрыгая проклятья на протоиндоевропейском языке, Хтонический прыгнул гущу свалки.
Кащей налил себе стакан воды и осторожно скрылся за кулисами. Заседание профсоюза можно было признать успешным. На будущий год Иваны отстанут от него с подвигами и требованиями лучшей жизни, переключившись на выяснение отношений. Пришло время получать благодарности и подарки от объединения Серых волков и представительниц слета Царевен, цариц и принцесс. Наверное, испекут что-нибудь сдобное, с малиной. Кащей очень любил малину. Особенно в пирогах и с холодным молоком.
Рассказ из художественного проекта "Кащеевы байки"
Кащей, изба, колдун и чайник
Кащей подошел к окну. На замерзшем стекле лед был не только снаружи, но и внутри. Печка грела плохо, так, что только небольшой отрезок пространства вокруг неё сопротивлялся морозу. Вся остальная изба выстыла, замерев и застыв в безмолвии. Казалось, что тканые, разноцветные половики будут хрустеть под ногами, если неосторожно наступить на них. Часы замерли на полуночи, хотя за окном только-только пробивался сквозь холод и снег неяркий рассвет. Дом замер много лет назад, и сейчас он был таким же, как раньше. Ну, хорошо, почти таким же. В прежние времена в нем не было Царя мертвецов.
Кащей повернулся к колдуну, привалившемуся спиной к печке. Из-под меховой шапки, надвинутой почти на глаза, свешивались длинные темно-русые волосы. Они спутывались с бородой, из которой неровно вырывались облачка пара.
- Ты тут жил? – спросил Кащей, изящно изогнув бровь. – Выглядишь как городской.
- А я и есть городской. Я тут бывал. Мальчиком. А теперь возвращаюсь только изредка. Дома-то нет, – кутаясь в шубу, пробурчал колдун. – Ты подожди, сейчас чай подоспеет. Холодно тут. Это из-за тебя?
- Да нет, не должно бы.
- Странно, я думал, что мертвецы всегда приносят с собой холод.
- Может, и приносят, только я-то не мертв. Хотя, может нахватался… Признаюсь, зябко.
- Хе-хе. Надеюсь, раз мы тут сидим, на это есть причина?
- Не знаю. Но вот точно скажу, что чаю уже пора закипеть, а он все не хочет.
- Для того, чтобы был правильный чай, ему надо помочь. Этому способствуют истории. Ты можешь мне что-нибудь рассказать?
- Возможно. Вероятно. Но чайник ставил не я, так что история должна быть твоя.
- Что ж, раз я буду говорить, так слушай. Мой друг рассказал мне историю. Он рос в 90-е в станице Ставропольского края. Конечно, как и всем ребятам, ему не давала покоя казацкая кровь – он дрался, шалил и хулиганил в меру своих сил и возможностей, был беспокойным шалопаем, которому сам черт не брат, а бог не сват. Страх почти не был властен над ними, босоногими вестниками перелома эпох, взбивавшими степную пыль в густые облака. Они боялись только одного – старых, почти столетних дедов.
Я помню, как он говорил. В тот момент взрослый тридцатилетний мужик с густой проседью в бороде нервно сглатывает, остановившимся взглядом вперившись во тьму за открытым окном. Его пальцы немного подрагивают, черты лица прорезаны особенно остро. Лунный свет множит тени, перебирает его годы скитаний внутри себя. Дитя мира, которого больше нет, часть давно ушедшего, он глубоко затягивается самокруткой и продолжает свой рассказ.
«Я не знаю, сколько им было лет. Наверное, они родились еще при царе – ссохшиеся, согнутые, медленные. То расстояние, которое мы, пацаны, проходили за минуту, они ползли за пятнадцать. Их руки сжимали палки, мерно отбивавшие ритм в густом облаке махорочного дыма. Выцветшие стариковские глаза, почти прозрачные бельма, внимательно следили за нами. Мы их боялись.
Старики не часто вмешивались в нашу жизнь, но всегда появлялись, когда мы дрались. Они редко говорили – только стояли и смотрели. Изредка вылетала фраза: «Двое одного не бьют», «Лежачего не бьют», «Давай, сынок». Если приходила баба из «поздних» и пыталась нас разнять, дед поворачивал голову и молча смотрел на неё - и баба тут же замолкала. Редко, когда она продолжала блажить, он оборачивался к нам и хрипло цедил: «Деритесь, внучки». После этого никто не обращал на бабу внимания, и она утихала.
Они были жестокие, сильные и справедливые. Однажды толпа ребят смотрела, как двое дерутся. Кто-то из пацанов, наблюдавших за боем, то ли толкнул, то ли пнул одного из них. Дед, не поворачивая головы, хлестнул его палкой точно в переносицу. Движения не было видно, только глухой шлепок и брызги крови. Все замолчали – а дед оперся на палку и продолжил смотреть дальше.
И знаешь что? Пока эти деды были живы, все было справедливо, по правде. Когда они ушли – сразу же стали нападать толпой на одного, пинать, бить сзади, как будто разом из всех ушел внутренний стержень. Вместе с ними, жестокими, страшными и злыми людьми с несгибаемой волей, что-то исчезло из мира, а потом из нас».
Мой друг переводит дух, печально тушит бычок и опрокидывает в себя стопку. Я смотрю на него. Он вырос не здесь, Золотой Вавилон стал его домом не так давно. Его душа привыкла к степным просторам, к пыли и ветру, к черным от влаги майским грозовым тучам и крови из разбитых кулаков на песке. Он путешествовал в этом и ином мире, верил и отказался от веры, но его сила – это голос крови, зов предков из того времени, когда шашка была ближе жены, а жизнь ценилась меньше травы на лугу. Он честен и не хочет сгибаться, хотя с каждым годом я вижу больше седых волос, морщин и усталости в его глазах.
Я вспоминаю свои мысли в тот вечер. След в след, шаг за шагом он идет в пустоту, гордо подняв голову. Медленно и плавно выцветают его глаза, и руки ищут палку, на которую обопрутся натруженные руки. Такие как он не нужны миру, как не нужны ему мыслители, пророки и святые висельники. И когда в темноте росчерком сверхновой вспыхнет спичка и с тихим шипением загорится свернутая из газеты «козья ножка», когда тяжелый вздох окутает его клубами дыма – для меня это будет светом маяка. Я увижу, что в самой дальней преисподней есть он, друг со стальным стержнем в сердце, ушедший во тьму к сотням и тысячам своих, таких же несгибаемых предков, чья совесть была тверже смерти. Его голос затеряется в скачке коней грома и майская гроза сплошным потоком воды скроет его шаги. Золотой Вавилон убивает всех.
- Мда, и ты в это веришь?
- Во что конкретно?
- Ну, в этот Вавилон, смерть и прочее…
- Отчасти. Хотя, если подумать, то не совсем. Оч-ч-чень много неопределенности.
- Вот-вот. Но это, конечно, так, к слову. Смотри, чайник закипел. Хорошая история, чай вкусный будет.
В чашках исходит паром горячая коричневая жидкость с терпким вкусом и ароматом. Правду говорят, что если откушать еды из Царства мертвых, то выбраться оттуда уже не выйдет. Но также верно и то, что если выпить чаю в Мире снов, где путешествуют колдуны, шаманы и мертвецы вместе со всеми прочими, то решительно никакого вреда не будет, а только польза и удовольствие. Поэтому Кащей и колдун пьют, прихлебывая, и говорят о совершенных пустяках. И каждый, что важно, понимает что-то для себя. А в то самое время пар от их дыхания, чая и чайника поднимается к бревенчатому потолку избы, обвивает кровати, застеленные узорчатыми одеялами и тяжелые ковры на стене. Кружева, запах отмерзающего дерева и занавески на окнах. Во снах иногда бывает так хорошо.
Рассказ из художественного проекта "Кащеевы байки"