Серия «Россия_личное»

Нонешним днём влетело кошке. По первое число влетело.

Началось всё с того, что бабушка на свеженамытом полу несколько шерстинок оброненных углядела. Всякий раз поражаюсь – мне двумя глазами не всегда видно такие мелочи, а она вона, с одним прищуренным управляется лучше всех.
Углядела шерстинки, вынула дутый железный пылесос, заставила меня ковры чистить заново. Ну, чищу, чего мне противиться-то, себе дороже выйдет. Покуда чистили – кошка потерялась, нигде не видать. Дело понятное, она пылесоса жуть как боится. Двенадцатый год в доме живёт, вот столько и боится этой твари жужжащей. Всякий раз прячется от него куда подальше, мы уж привыкли. Посидит да выйдет.

Ковры начистили до того, что ни пушинки на них не сыскать. Пылесос вытряхнули, провод вокруг железного пузика обернули, убрали за шкаф. Отобедали, щец похлебали. Обыкновенно после обеда бабушка дремлет, сидя на диване. А тут слышу – шаркает, шуршится и бормочет чегой-то, не утихомиривается никак. Иду проведать, может помощь нужна, потеряла чего.
Заглядываю в комнату. Бабушка в наклонку стоит на палку опёршись, под диван глядит. Разгибается, подымает глаза на меня:
— Ты знаш гди кошка-то?

Мотаю головой отрицательно. В гостиной кошки не было, точно. Оглядываю бабушкину комнату – тоже нигде не видать растёкшуюся серую булку. Начинаем масштабную поисковую операцию, последовательно проверяем все любимые кошкины схроны: под шкафами, под комодом, под кроватью, за креслом, под покрывашками на диванах, под ванной… Нигде нет. Проверяем по второму кругу. Точно нет.
Я уже тревожно прокручиваю у себя в голове все утренние звуки – может я недоглядела, бабушка дверь на площадку открывала и кошка туда сквозанула? Да нет же, не подходила бабушка к двери, точно нет. На всякий, высовываю нос на площадку. Нет кошки, пропала.
Слышу, шибко шебуршит кто-то картоном в бабушкиной комнате. Иду на звук и точно – кошка выбирается из под стола, там большая коробка из под телевизора лежит, видно, в ней она схоронившись и была. Отряхивается, потягивается, идёт, покачиваясь. Утыкается в коридоре прямиком в бабушкины ноги. Бабушка стукает перед котьим носом палкой и выговаривает:
— Шери! Где ты была ушодци, сказывай! Молчишь? Чего молчишь, хулиганиста морда? Шери, с миня сердце чуть не спрыгнуло, когда глянула, а тебя нит нигди! Сказывай, где хоронилась, сказывай бабушке!

Шери ничего не сказывает, разваливается в прихожей, на полочке у зеркала, лижет лапки. Бабушка притаскивает табурет, ставит рядом, усаживается и продолжает выговаривать свои претензии в серую морду. Наконец, оборачивается ко мне:
— Положь ей этих штук побольше. Спрятавши была где-то, теперь лежит похудавши вся, лапы ест, голодует. Иди, Шери, кушай, иди.

У Шери полно корму и она точно не похудала за это утро, бока растекаются по полочке, словно тесто дрожжевое. Но кладу в миску пару лишних шариков, чтоб у бабушки сердце не спрыгнуло из-за этой шерстяной жопы.

С утреца и до полудня начищаем иконы мятыми клюквинами.
Я снимаю образа с гвоздиков, таскаю с балкона клюкву, хожу мочить, полоскать и отжимать тряпочки. Бабушка сминает ягоды между пальцев, размазывает кровавую кашицу по замутневшим киотам, трёт мокрой тряпочкой металлические детали, вспухшими подушечками пальцев обтирает лики, писанные по дереву.

— Бабушка, почему клюквой чистишь?
— Так всю жизнь ею моем иконы-то! И мамынька так мыла, и бабка моя, и вси. Клюквина – она дорога очень, тошнёхонько станет, пока наберешь её ведро. Вот потому Боженьку ей и моют всегда, чего попало не кладут на икону.

Трёт-скоблит закопчёный киот изо всех сил. Клюквенная кожица забивается в щели, словно сбегает от морщинистых пальцев, хоронится. Бабушка обматывает острие ножа краем тряпицы и выскребает их уголков всех схоронившихся: засохшего паучка, сгруточки паутинок, сгустки старой смолки и сбежавшую кожицу.
Сует икону мне в руки:
— Глянь-ко, нигде боле нит грязи-то?
Проверяю все улочки трещин и зазубрин – чисто. Пишу бабушке на крае газетки, что порядок, чистота. Кивает, довольная.

— На, вишай обратно Боженьку, намытого. Гляди, не вкривь только!
Вешаю, проверяю, чтобы не вкривь, чтобы ровнёшенько висело. Бабушка тянет маленькие образки, без киотов – чистый металл. Тычет пальцем, куда их ставить. На одном из образков не разобрать доподлинно, кто изображён. Надпись по макушке забавная, выдавленно: «детка Микола». Бабушка из вепсских мест родом, так кто их там знает, может святой Николай у них и в детках, мне не узнать. Бабушка прерывает мои этнографические размышления дёрганьем за подол, тянет второй образок:

— Этой иконой мамынька меня благословила, гляди, как хороша!
Прежде, чем отдать мне – обцеловывает образок со всех сторон, и с обратной тоже, хоть Богоматерь только на лицевой стороне выгравирована – у бабушки свои традиции. Отдаёт ставить.

— Тебя-то какой иконой благословили, такой или поболе?
Я улыбаюсь бабушке и киваю. Она решает, что этот кивок означает, что моя икона точно поболе ейной, радостная идёт домывать оставшиеся образа. Она не знает и не узнает никогда, что меня никто ничем не благословлял – некому было, так уж вышло. Но ей ни к чему это знать, станет плакать ещё чего доброго – неблагословлённая невеста внуку досталась. Уж какая есть.

Вешаем иконы по местам. Ставим к ним свежие вербы. Зажигаем свечку. Сидим, любуемся, до чего чудно вышло. Бабушка тянется ко мне и внезапно обнимает:
— Как хорошо-то, доченька, всё мы с тобой удилали к Пасхе, спасибо!

Хорошо удилали. Пахнет горелым мушиным крылышком – на свечку налипло. Вербной пыльцой медово пахнет и клюквой забродившей. Хорошим пахнет. Живым.

Мы за чаем теперича с бабушкой не молчим, болтаем.

Ну, технически в доме у нас тихо, конечно. Она ведь не слышит всё также, толку-то мне воздух сотрясать. Мы болтаем по бумажке, по тетрадке с отлинявшими клеточками точнее. Я пишу в тетрадку крупные печатные буквы, бабушка через лупу собирает их в слова и отвечает. Иногда говорит, что не понимает.
Не понимает она в основном длинные слова – пока до конца буквы дочитывает, начало слова забывает. Ещё не понимает более, чем двузначные цифры, годы не может прочесть. Переписываю: сложные слова меняю на синонимы покороче, иногда нарочито неправильно пишу, ну, не как по правилам русского языка положено, а по бабушкиному говору, чтоб понятней ей было. Цифры переписываю словами или тоже сокращаю.

В этот момент отчего-то особенно ярко вспоминаю свою работу с гватемальскими жителями – потомками индейцев майя, для которых их сегодняшний испанский – не родной язык. Для них мне тоже приходилось переиначивать классические испанские слова, иногда чуток нарушать правила, чтобы поняли. Доводилось даже бывать в роли эдакого переводчика между пациентами и новыми врачами, которые пытались говорить на правильном испанском, а надо было на народном, чтоб понятыми быть. Теперь вот и с бабушкой я что-то вроде того выполняю, перевожу ей сегодняшний мир на понятный для неё язык.

Переговариваемся так долго, половину тетрадки за чаепитие исписываю ей. Обсуждаем мою бабушку, кошку, войну, корову Тарьку, какого-то Серёгу Чуркина, который помер во время всхода свекольной ботвы – не дожил до свёклин. Обсуждаем, что на пасхальный стол сготовим, к приезду мамы и мужа. Бабушка описывает мне блюдо, которое нужно состряпать и добавляет загадочно:
— Сготовь, а им-то не говори из чего сготовлено, пусть гадають себе.
Мне смешно, но я согласно киваю. Отравы там нет, так что сготовлю и говорить не стану состав – пусть погадают, коль бабушку это потешит.

Наконец, меню согласовано и записано. Бабушка отставляет от себя пустую чашку, сгребает со стола крошки на ладонь, сыпет в рот. Тихонько выдыхает:
— Спасибо тебе. И за чай, и за всё. Хорошо.

Вечером сидим в её комнате, обнявшись. Глядим кино про Мухтара. Бабушка гладит меня по колену и объявляет:
— Хорошо у нас с тобой, дружба.
Похоже на то.

Наутро встаю сама, до шума ещё.
На часах 6 утра. Видать, организм свыкся уже, перестроился сам около этого часа просыпаться. Слышу, бабушка не спит, шуршится в комнате. Заглядываю – тряпочки на столе перекладывает и свистит носом шумно. Ворочаюсь к себе, собираю постель в шкаф, переодеваюсь.

Пока мы шуршим всякими тряпочками и, по вчерашней привычке сопим обиженно, кошка под шумок добирается на кухне до пакета с пакетами, вытрясает содержимое и весело разгоняет по всей квартире. Бабушка видит разлетевшиеся пакеты, бегающую по квартире кошку – кричит. Я бегу за кошкой, та прячется за диван, нахалка. Собираю пакеты и вижу, как бабушка беззвучно хохочет глазами и приоткрытым ртом. Забываю, как надо сопеть и тоже хохочу.

Приношу бумажку, пишу на ней: «Как ты себя чувствуешь сегодня?»
Бабушка вчитывается медленно, каждый слог проговаривает по два-три раза, не сразу собирает их в слово. Она всего-то три класса в колхозе успела закончить, а потом война началась, не до школы и не до чтения было. Некоторые после войны доучивались, конечно, а ей как-то не довелось. Читать бойко так и не навострилась, тяжко ей читать. Наконец, поднимает глаза, поняла.
— Да ничего доченька, ничего, живая. Голову только вот мотает, ох…

Под руки шаркаем на кухню – чай пить. Пока бабушка хлебает чай, я продолжаю нарушать данные мне инструкции и пишу на бумажке: «Что хочешь на завтрак? Есть творог, яйца, греча, овсянка, грибы, сосиски». Отдаю, вместе с лупой.
Читает минут шесть-восемь, успеваю кофе себе заварить и процедить. Бормочет:
— Ох, я бы яйчишко съела сейчас… Но ты не трожь их! Нето на Пасху нам не хватит красить-то. Ты мне гречу свари в молоке. И гриба дай, осолиться слегка.
Молоко, греча, гриб… Подаю. Бабушка ест, довольная. Отставляет от себя пустые чашки, выдыхает:
— Вкусно мне стало, доченька, заботишься обо мне.

Что ж, пожалуй, с нонешняго дня мы с бабушкой живём не по инструкциям, да. Нарушение, конечно, ну и срать. Кроме шуток – после гречи с молоком и грибом вместе, срать нам, вероятно, придётся. Да и ладно, унитаз у нас имеется, ванну наберём. Ничего. Главное, что бабушка, впервой со мной рада быть, кажется. Чего мне ещё желать-то.