Грустный анекдот
Наверняка вы где-нибудь когда-нибудь читали/слышали этот анекдот ( да даже тут, на пикабу):
Москва. Холод, снег. Мальчик разбивает окно дворницкой снежком. Выбегает дворник с лопатой и бросается за мальчиком. Мальчик, убегая от дворника, думает: "Ну зачем мне все это? Я интеллигентный московский мальчик, мог бы сидеть дома, пить чай, читать книжку своего любимого писателя Хемингуэя, а вынужден удирать по грязному снегу от этого дикого дворника!"
Гавана. Эрнест Хемингуэй, сидя в своей вилле, думает: "Ну зачем мне все это? Сижу в жаре на этой сраной Кубе, вокруг этих пальм, пляжей... Вот сидел бы сейчас в Париже с Андре Моруа, попивая шампанское в обществе прекрасных куртизанок".
Париж. Андре Моруа, сидя с бокалом шампанского в объятии двух куртизанок, думает: "Ну зачем мне все это? Этот унылый Париж, эта богема, эти куртизанки... Вот сидел бы сейчас в заснеженной Москве, пил бы водку с Андреем Платоновым, беседовал о смысле жизни".
Москва. Андрей Платонов с лопатой гонится за мальчиком и думает: "Догоню — убью суку!"
Анекдот на мой вкус прекрасен, как своим хулиганским, но весьма тонким и интеллектуальным юмором, так и обширным полем для того, чтобы надушнить и добавить немного горького послевкусия. Не благодарите.
Есть множество версий данного анекдота, а где-то авторство байки и вовсе приписывают Довлатову (нет). Неизменны в этих версиях два персонажа - скучающий на Кубе Хемингуэй и дворник Платонов. Появление Хемингуэя можно признать вполне правомерным - в анекдоте используется круговая конструкция его рассказа "Банальная история" 1927 года. Обозначенная профессия Платонова тоже неслучайна - в 1931 году его опубликованная повесть "Впрок" не понравилась Сталину и, выражаясь современным языком, случилась отмена культуры. Безработный и обнищавший Платонов благодаря протекции немногих не отвернувшимся от него коллег смог переселиться во флигель Литинститута, где, хоть и не числился штатным дворником, но следил за территорией. Писатель Натан Эйдельман вспоминал: "Всякие были обстоятельства очень талантливых писателей. Люди, многие всякие завсегдатаи Дома литераторов им.Фадеева в Москве помнят, как в те годы, во дворе Союза писателей худой человек убирал снег во дворе. Только немногие знали, что это писатель Андрей Платонов, который, получая большие дотации из Литфонда — т.е. израсходовал все возможности, он не печатался практически — он сам себя "нанял". Ему неудобно было получать деньги ни за что, он настоял на том, чтобы считаться на ставке дворника, или полставки, я уж подробностей не знаю. И многие помнят, как один из поэтов, преуспевающий весьма, толстый, распаренный, в роскошной меховой шубе, вышел, увидел Платонова и сказал: "А, Платонов, здорово!" Платонов на него посмотрел, отставил метлу, снял шапку и сказал: "Здравствуйте, барин!" Сцена, конечно, и смешная, и более, чем печальная".
Любопытно и то, что между Платоновым и Хемингуэем можно обнаружить и вполне прямую связь. Очевидно, что Платонов был знаком с творчеством американского писателя - его охотно переводили и издавали в СССР (хоть и не без существенной цензурной редактуры). Более того, он писал рецензию на "Прощай, оружие!" Но откуда старина Хэм мог знать писателя, который даже в собственной стране был предан забвению? Вполне вероятно, он ознакамливался со своими "соседями" по страницам американского литературного ежегодника О'Брайана, куда не раз включались переводы повестей Платонова, причем с наивысшей оценкой. Так или иначе, когда литератор и переводчик Иван Кашкин выслал перечень вопросов Хемингуэю для подготовки предисловия к русскому изданию "По ком звонит колокол" (да-да, фамилия русского подрывника Кашкина в этом романе неслучайна), в ответном письме писатель назвал Платонова своим учителем. Об этом рассказали и самому Андрею Платоновичу. Так об этом вспоминала очевидица Зоя Томашевская, дочь известных литературоведов той эпохи:
"На лавочке сидел человек в старой солдатской шинели, в буденовке, подшитой бараньей шкуркой, и сворачивал махорочку. Рядом с ним стояли лопаты, скоблить и разбивать лед ломики, — все дворницкие орудия. Папа поздоровался с ним как со старым знакомым. Тот был очень неприветливый. Поздоровались, и папа сказал мне: "Вот тебе учитель Хемингуэя". Тот просто вздрогнул. Я думаю, что он вздрогнул, потому что он вообще все время молчал, он и дальше ничего не сказал, только "здрасьте". Не расположен он был разговаривать: ведь была эта наша встреча как раз в те дни, когда умирал его сын. И папа мне говорит: "Вот расскажи Андрею Платоновичу, что ты узнала от Кашкина". И я ему все рассказала. Он ничего не ответил. Был очень мрачный. Помолчали. Потом мы ушли".
Что надо успеть за выходные
Выспаться, провести генеральную уборку, посмотреть все новые сериалы и позаниматься спортом. Потом расстроиться, что время прошло зря. Есть альтернатива: сесть за руль и махнуть в путешествие. Как минимум, его вы всегда будете вспоминать с улыбкой. Собрали несколько нестандартных маршрутов.
Саморазрушение от успехов — как Андрей Платонов пытался стать лояльным и с блеском провалился
В 1933 году Андрей Платонов начинает работу над романом «Счастливая Москва». Это решительная попытка пролетарского писателя-аутсайдера, только что оказавшегося жертвой очередной разгромной кампании, стать лояльным деятелем сталинской эпохи. Проект так и остался нереализованным...
Александр Лабас. «В полете», 1935
Платонов работал над романом несколько лет, но не смог его завершить. Результатом этих усилий стал самый парадоксальный текст этого парадоксального писателя — текст, сплошь состоящий из безответных вопросов.
Вопрос о раскаянии
В 1933 году прозаику, поэту, публицисту, бывшему помощнику машиниста и бывшему воронежскому мелиоратору Андрею Платонову 34 года. Он уже написал два своих главных шедевра, роман «Чевенгур» и повесть «Котлован», но не сумел напечатать ни один из них. Зато в 1931 году в журнале «Красная новь» была опубликована его повесть «Впрок. Бедняцкая хроника» — вещь в общем-то проходная, но сыгравшая в жизни писателя драматическую роль. Ироничный колхозный травелог, повествующий о разнообразных эксцессах коллективизации, прочитал сам Сталин, исписал поля журнала оскорблениями («болван», «подлец», «пошляк», «балаганщик») и дал знак к старту травли писателя — второй после скандала с рассказом «Усомнившийся Макар» 1929 года. Возглавил ее Александр Фадеев, хороший знакомый Платонова, недавно назначенный главным редактором «Красной нови», вообще-то и напечатавший «Впрок». Одновременно с тем в Воронеже разворачивалось сфабрикованное ЧК «дело мелиораторов»: ближайшие коллеги и товарищи Платонова уже сидели в тюрьме, а сам он, судя по документам, предназначался на роль главного обвиняемого. Каким-то чудом эта участь его миновала, но спокойствия обстоятельства не добавляли.
Платонов написал покаянное письмо Сталину, еще одно — Горькому и еще одно — в редакции «Правды» и «Литературной газеты» (те отказались его публиковать). Он признал контрреволюционный вред своих произведений (происходивший вопреки самым искренним большевистским намерениям), отказался от всего уже опубликованного, обещал искупить свою вину и начать работать по-новому. Все его тексты 1930-х годов — попытки переломить себя, стать нужным государству, правильным, то есть соцреалистическим писателем (новый метод советской литературы был впервые провозглашен как раз через год после истории с «Впроком»). Все эти попытки были в общем-то неудачными, а роман «Счастливая Москва» среди них — самая радикальная и самая провальная.
Платонов всегда писал очень быстро, но «Счастливая Москва» — исключение. Он работает над совсем небольшим романом четыре года, трижды перезаключает договор на его издание с издательством «Художественная литература», но никак не может закончить книгу. В 1937 году он задумывает новый роман «Путешествие из Ленинграда в Москву», приуроченный к 150-летнему юбилею Александра Радищева. Переработанные фрагменты «Счастливой Москвы» должны были стать его частью, хотя как именно из романа, герои которого не покидают столицу, мог получиться оммаж радищевскому разоблачительному травелогу, неясно. Из этой затеи ничего не выходит, и черновая рукопись «Москвы» оседает в папке набросков к «радищевской» книге.
Спустя десятилетия ее обнаруживает там главный специалист по платоновскому наследию, филолог Наталья Корниенко. В 1991 году ее публикует журнал «Новый мир». Так «Счастливая Москва» становится последней из пришедших к читателю больших платоновских вещей, она входит в канон, но на правах текста незаконченного, обладающего не совсем ясным статусом. Насколько это завершенное произведение, действительно не совсем понятно. «Счастливая Москва» — текст сырой, местами явно не вычитанный, но высокое косноязычие платоновского стиля и не предполагает совершенной отделки. В книге этой есть очевидная нескладность композиции, сюжет слегка распадается, однако мысль доходит до своего конца — логического тупика.
Вопрос об утопии
Первое, что бросается в глаза в этом романе,— отличие его, скажем так, декораций от остальных текстов платоновского канона. Это не великолепно-скудный мир «Чевенгура», «Котлована», «Джана», мир пустынь и пустырей, обочин с лопухами, пыльных канав, неработающих механизмов, страдающих животных и, главное, мучеников революции, аскетов-изуверов, отвергающих всякий уют и довольство. Напротив, это мир широких проспектов, светлых залов, покорных небес, молодых инженеров, летчиков и метростроевцев, вежливых манер, красивых костюмов, интересных разговоров, сытных обедов и танцев в домах культуры, парадных учений Осоавиахима, поразительных научных открытий и возвышенных испытаний, на которые с плакатов и постаментов ласково смотрит заботливый Сталин. В общем, это мир уже построенной утопии, какой она виделась в воображении ранних 1930-х. Его умели изображать лучшие художники эпохи — Дейнека, Пименов, Самохвалов, Лабас,— но мало кому в литературе это удалось с таким блеском, как Платонову.
Юрий Пименов. «Новая Москва», 1937
Такова же главная героиня романа — Москва Ивановна Честнова, сирота-бродяжка, нарекаемая в честь столицы социализма и превращающаяся в идеальную советскую девушку — романтическую искательницу высокой судьбы. Москва проходит насквозь все этажи сталинского космоса — небо, землю и подземелье: становится сперва летчицей, затем комсомольской работницей и после метростроевкой. Везде она приковывает взгляды, мнится окружающим чувственным воплощением некоего абсолюта, ожившей мечтой.
В одной из самых остроумных статей, посвященных платоновскому роману, немецкий филолог Наташа Друбек-Майер пишет о «Счастливой Москве» как о пародии на русскую софийную философию Серебряного века — идеи Владимира Соловьева, Павла Флоренского и других мыслителей-символистов (несмотря на свою пролетарскую идентичность и марксистскую убежденность, Платонов отлично знал этот пласт текстов). Пародия, может быть, не совсем точное слово. Скорее, используя новый материал сталинской культуры, Платонов заново проигрывает любимый русскими писателями миф о вечной женственности, душе мира, спустившейся на землю и одевшейся в бренную плоть. Можно вспомнить хотя бы Блока, чтобы заметить: миф этот имеет не только метафизический, но и отчетливо сексуальный аспект.
Вопрос о мужчине
Москвой Честновой не просто восхищаются как идеалом. Ее пышного, описываемого в сладостных подробностях тела вожделеют все мужские персонажи романа. Из этой череды выступают три героя. Первый — известный на весь Советский Союз гениальный физик-изобретатель Семен Сарториус. Среди прочих дел он работает над формулой бесконечности, чтобы поставить ее на службу социалистической экономике. Второй — его приятель, тоже гениальный хирург Самбикин. У него другая, но сходная страсть: он ищет бессмертия — тайное вещество жизни, которое, согласно его теории, можно обнаружить и выделить в человеческих трупах в самый момент смерти (главное обиталище бессмертной души, по Самбикину, находится в кишках). Третий — жалкий безработный, отброс общества Комягин. О его роли в романе лучше сказать позже.
Сарториус и Самбикин почти одновременно влюбляются в Москву. Оба они узнают в ней предмет своих поисков — бессмертие, бесконечность, «живую истину», и для обоих это узнавание оборачивается жестоким кризисом.
Александр Самохвалов. Эскиз к панно «Советская физкультура», 1934
Платонов высказывал недоверие к плотской любви с самых ранних своих текстов, но в «Счастливой Москве» его критика секса достигает апогея. Москва отдается едва ли не всем, но ни ей, ни другим это не приносит удовлетворения и радости. Соитие жалко, секс — роковое «не то». И одновременно он — предмет неизбывного желания. Так воплотившаяся в женском теле истина оказывается соблазном, препоной на высшем пути.
В текстах Платонова есть безысходная и, стоит признать, довольно мизогиничная философия пола (отчасти разделяемая им со многими авторами раннесоветской эпохи, но доведенная до иступленного предела). Мужчина в его мире — фигура недостачи, нехватки, своего рода высокой убогости, которая и делает его способным на революционное действие. Эротика, встреча с женщиной заполняет эту нехватку, отвлекает, блокирует силу. Оргазм, всегда описываемый Платоновым с презрением, не дает случиться высшему, подлинному экстазу — экстазу коммунизма. Экстаз этот лежит как бы по ту сторону жизни. В своем пределе это эсхатологическое коллективное самоубийство, о котором в разной тональности повествуют «Чевенгур» и «Котлован». Коммунистическая утопия — это великое отрицание наличной жизни. Секс — ее сомнительное утверждение.
Александр Самохвалов. «На стадионе», 1931
Вопрос о женщине
Если мужчина в этой системе — минус, то женщина — плюс. Она, напротив, фигура избытка. Ее влечет желание любить и давать. То есть мешать мужчинам. В этом смысле женщина-коммунистка, центральная фигура платоновского романа,— это оксюморон, нечто невозможное — в том числе и для самой себя.
Москва Честнова знает: «Любовь не может быть коммунизмом». Но ничего кроме любви, прекрасного, чаемого всеми тела у нее нет. Поэтому от него необходимо избавиться; избыток нужно избыть, разрушить, стать неполной — каким и должен быть коммунист (полнота Москвы — самое часто поминаемое ее качество). На протяжении всего романа она занимается саморазрушением. В начале, в момент рискованного прыжка с аэроплана, Москва зачем-то пытается закурить в воздухе, поджигает парашют и навеки падает с небес. Затем на строительстве метро она, тоже будто специально, попадает под вагонетку и теряет ногу. Но этого мало: она все равно остается желанной.
Здесь следует парадоксальный поворот сюжета: пока по ней вздыхают лучшие люди страны, Москва выходит замуж за Комягина — отщепенца-вневойсковика (то есть не состоящего на военном учете), ничтожного, выпавшего из новой советской жизни, живущего в своем грязном угле, не моющегося, годами не меняющего носков, и одновременно — одержимого сексом. Комягин — воплощение всего, что противостоит идеальному миру романа. В сожительстве с ним Москва становится такой же жалкой, сварливой бабой — «хромой, худой и душевной психичкой». У этого решения будто бы нет психологических мотивировок, поэтому критики иногда трактовали его как выражение скрытого отвращения писателя к сталинской утопии и ее героям. На самом деле здесь, кажется, есть глубокая подоплека. Это — акт высшего самоумаления героини, своего рода христианского кенозиса. Так Москва избавляет от своего соблазнительного блеска мир и — как положено воплотившейся душе — указывает дорогу другим.
Вопрос о любви
Друзья Самбикин и Сарториус проживают любовь к Москве по-разному. Озадаченный своим чувством естествоиспытатель Самбикин погружается в углубленное исследование самого вопроса любви и так оказывается потерян для науки и для жизни. Он завязает в духовном подобии тех кишок, в которых тщетно искал до того человеческую душу.
Путь Сарториуса, становящегося к концу книги главным героем, более деятельный. Сначала он бросает свои грандиозные проекты и по просьбе возлюбленной идет простым инженером в трест весоизмерительной промышленности (там служит благодетель Москвы Виктор Божко, устроивший ее когда-то в летное училище). Сарториус смиряет себя, вместо поисков бесконечности проектирует весы — неприметный механизм ежедневного пользования. Когда трест ликвидируют, оставшийся без дела герой находит давно потерянную из виду Москву, наблюдает их сожительство с Комягиным и, кажется, испытывает нечто вроде духовного обращения.
Он отправляется на рынок, покупает с рук паспорт на имя некоего Ивана Груняхина (с этого момента он так и именуется в романе), устраивается работать в заводскую столовую, забывает все свои познания и амбиции, женится на брошенной жене сослуживца — уродливой, несчастной и злой — и начинает вести чужую жалкую жизнь. Странным образом это кафкианское превращение описывается как исполнение высшей судьбы. Здесь легко увидеть чистый сюрреализм, абсурд, но бессмыслица — совсем не стихия Платонова. Напротив, в нисхождении Сарториуса, как и в предваряющем его падении Москвы, есть глубокий политический смысл.
Александр Лабас. «На Москве-реке», 1932
В «Счастливой Москве» раскаявшийся после едкого «Впрока» Платонов принимает правила игры нарождающегося соцреализма. Главное из них — писать так, как если бы социализм уже был построен. Остается исправлять мелкие недостатки на местах, совершать трудовые, научные и прочие ежедневные подвиги; революция, по крайней мере в ее экстатически-катастрофическом варианте, который Платонов описывал в других своих романах и повестях, закончена.
Тут встает вопрос: что делать коммунисту, если он не может быть революционером? Простой ответ — любить. Любить страну, любить свое дело, любить женщину-товарища, любить достижимый, почти ощутимый руками социализм. В «Счастливой Москве» все это — одна мерцающая сущность. Москва Честнова воплощает город Москву, советскую столицу, та — весь Эсэсэсэр (как обычно называют свою страну герои Платонова), а значит — коммунизм, а также бесконечность с бессмертием в придачу. Но где-то уравнение не сходится, происходит поломка.
Вопрос о компромиссе, он же — о смерти
Последние страницы «Счастливой Москвы» с их гротескным копошением нелепых тел, грудами ненужных старых вещей разительно контрастируют с остальным романом. Они напоминают безжалостную «Гарпагониану» Вагинова (написанную, кстати, в том же 1933-м), самые желчные фрагменты «Зависти» Олеши. Это исход из утопии.
Если подлинный коммунист, по Платонову, заряжен отрицанием, неприятием наличного бытия с его низкими страстями и умеренными чаяниями, то в построенной утопии ему просто нет места. Когда революция завершилась, революционеру, чтобы остаться ей верным, необходимо уйти в небытие, лечь костьми в основании будущего. Однако в благополучном социализме невозможна трагическая жертвенная смерть, подобная той, что настигает героев «Чевенгура». Остается попросту исчезнуть, самоотмениться — стать из знаменитого Сарториуса имяреком-Груняхиным. (Стоит сказать, Сарториус — персонаж во многом автобиографический, ему отданы любимые мысли, детали жизни автора, его работа: в годы, когда Платонов писал «Счастливую Москву», он как раз служил инженером в тресте по производству весов.)
«Счастливая Москва» была попыткой Андрея Платонова найти себе место в системе новой сталинской литературы — переделать себя, полностью сменить оптику. Как ни странно, это получилось у него гораздо лучше, чем у большинства авангардистов и попутчиков, решавших ту же задачу. Он, кажется, хотя бы на время убедил себя в реальном осуществлении сталинской утопии. Парадокс в том, что у такого самоотказа была своя логика, и она оказывалась сильнее, чем благонадежные интенции писателя, получала власть над его письмом. Даже пытаясь заключить компромисс с новой постреволюционной культурой, Платонов в этом компромиссе шел до конца. А конец в его системе — это смерть. Если же смерть не может быть возвышенной жертвой, она становится жалкой полусмертью. Так из летописи нового мира, из социалистической мистерии о воплотившемся идеале роман Платонова сам собой превращался в историю об экзистенциальном самоубийстве коммуниста под светом падающей с небес в трущобы женщины-звезды.
Александр Дейнека. «Стахановцы», 1937
Вряд ли Платонов передумал публиковать «Счастливую Москву», потому что счел ее произведением слишком искренним, неконъюнктурным, критическим по отношению к реальности 1930-х (он даже «Котлован» пытался напечатать). Скорее дело в том, что роман этот проваливал собственную задачу — смирение перед эпохой оборачивалось стиранием личности, а это никак не походило на обещанный вождям и товарищам акт искупления. Но провал этот был блестящим.
Автор текста: Игорь Гулин
Источник: postmodernism
Лига Поддающих Джентльменов 48
"Маяковский, гуляя с барышнями, встречает усталого Есенина"
Кто узнает все три литературных анекдота, присутствующие на рисунке, тот молодец.
На случай важных переговоров
ЛЛ может пролистнуть ниже.
На Пикабу пошёл активный тренд на бездумный коммунистический пиар. Думаю выскажу не последнюю точку зрения, что в СССР были свои плюсы и свои минусы. Но 20-40 летние активисты чаще склонны не замечать минусы и не рефлексировать над вопросами судеб граждан союза, повседневная жизнь которых, несколько, отличалась от рисуемой господствующей идеи. Максимум находя простые ответы по типу идеологических предателей, отмены диктатуры пролетариата, исторической необходимости и т.д., приведшим ко всем бедам. А догматичное упертость, агрессия и глухота по отношению к гражданам сегодняшним, говорит лишь о том, что выводы не сделаны и ошибки не учтены. И это чревато.
Ниже представлен набор отрывков из произведений Андрея Платонова (1899-1951), печатавшихся в СССР, иногда лично проверяемых И.Сталиным. Некоторые повести проходили по самому краю, некоторые не выходили какое-то время. Так же он был на поруках у М.Горького. Он был прямым участником гущи событий и как писатель отражал действительность того времени, тех людей. Думаю, данные выдержки не должны вызывать негатива, но могут выполнять, как и когда-то, роль сатиры. Например в тупиковом диалоге. Может быть тогда появится желание расширить свой кругозор и, уж совсем невероятное, возникнут какие-нибудь вопросы, когда человек услышит прямое обращение в свой адрес из какого-нибудь 1930г.
А для людей умеющих в юмор, милости прошу посмеяться вместе)
***
Скажите мне, пожалуйста: вот у меня коммунизм стихией прет – могу я его политикой остановить иль не надо?
***
Работающих пролетариев много, а думающих мало, — я наметил себе думать за всех. Понял ты меня или молчишь от дурости и угнетенья?
***
— Мы — классовые члены, — сказал Петр высшему начальнику. — У нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей писчей стервой…
***
Недоделанный вежливо и внимательно спросил:
— А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро прибавится?
Копенкин объяснил без усилия:
— Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак, то ничего не поймешь.
***
Это не вы в пригородном районе кузницу сломали, а из кузницы баню построили? А потом увидели, что кузница тоже нужна, тогда разобрали баню и опять построили кузницу? И так разбирали и строили – то баню, то кузницу, – пока весь материал у вас не истратился в промежутках, и тогда бросили строить – не из чего стало.
***
- Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!
***
— Ты видел когда-нибудь коммунистическую партию? — Нет, товарищ Петр, мне ее не показывали. Я в деревне товарища Чумового видел!
***
– Козлов опять ослаб! – сказал Чиклину Сафронов.
– Не переживёт он социализма: какой-то функции в нем не хватает!
***
Тогда Кирей подошел к Чепурному поближе и с тихой совестливостью сообщил:
— Товарищ Чепурный, у меня от ума гной из ушей выходит, а дума никак.
***
Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где ж тогда греться активному персоналу!
***
— Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим: из буржуазной мелочи! Он бы и еще откуда-нибудь родился, да больше места не было А потому мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!
***
Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела тележка Жачева — по этому скрипящему признаку все мелкие жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом, получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а сам не желал питаться этим зажиточным веществом.
***
Мне оттого так нехорошо, что я много понимаю.
***
У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда.
***
Юшка глядел на нее с удивлением. Он не понимал, зачем ему умирать, когда он родился жить.
***
Я ведь и не живу, я только замешан в жизни.
***
Я говорю — власть дело неумелое, в нее надо самых ненужных людей сажать, а вы же все годные.
***
Самое опасное в человеке вовсе не половой орган - он всегда однообразный, смирный реакционер, но мысль - вот проститутка, и даже хуже её: она бродит обязательно там, где в ней совсем не нуждаются, и отдаётся лишь тому,кто ей ничего не платит.
***
Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда всё могло поместиться.
***
Чепурный пощупал лопух - он тоже хочет коммунизма: весь бурьян есть дружба живущих растений. Зато цветы и палисадники, и еще клумбочки, те - явно сволочная рассада.
***
Ты, наверно, интеллигенция – той лишь бы посидеть да подумать.
***
Похоже было на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей уже не воротишь.
***
И отправился тогда Пашка вдоль страны, дабы найти себе неизвестное место. По дороге он содрал с себя одежду, изранил тело и специально не ел: он уже заметил, будучи отсталым хищником, что для значения в Советском государстве надо стать худшим на вид человеком.
***
Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей, которому они были научены политруком. Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость — жалость потерять свое тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей, — и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности.
***
Сторож не хотел отвечать: за 70 лет жизни он убедился, что половину дел исполнил зря, а три четверти всех слов сказал напрасно: от его забот не выжили ни дети, ни жена, а слова забылись, как посторонний шум.
***
Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой то ветер, дующий мимо паруса революции.
***
Вследствие тяжелой медицинской усталости ораторов, никаких митингов на этой неделе не будет.
***
Его отец - лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах.
***
— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, — может, хоть жизнь поумнеет.
***
Скоро и бомбы на землю будут падать столь часто и постоянно, что люди привыкнут к ним, перестанут их слышать, и жизнь им снова покажется тихой, а смерть от осколка бомбы обычной и естественной.
***
Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда – один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, - и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения.
***
– Скоро конец всему наступит?
– Социализм, что ль? – не понял человек
– Через год. Сегодня только учреждения занимаем.
***
Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный гражданин, среди лежащих масс, и теперь потеряет свой авторитет.
***
Копенкин тоже посерьезнел перед колоннами: он уважал величественное, если оно было бессмысленно и красиво. Если же в величественном был смысл, например, – в большой машине, Копенкин считал его орудием угнетения масс и презирал с жестокостью души. Перед бессмысленным же, как эта колоннада, он стоял с жалостью к себе и ненавистью к царизму.
***
Люди живут от рождения, а не от ума и истины.
***
Как то приехал Шариков и говорил сразу Пухову, как будто всю дорогу думал об этом:
– Пухов, хочешь коммунистом сделаться?
– А что такое коммунист?
– Сволочь ты! Коммунист – это умный, научный человек, а буржуй – исторический дурак!
– Тогда не хочу.
– Почему не хочешь?
– Я – природный дурак! – объявил Пухов.
***
Чтобы истреблять целые страны, не нужно воевать, нужно лишь так бояться соседей, так строить военную промышленность, так третировать население, так работать на военные запасы, что население все погибнет от экономически безрезультатного труда, а горы продуктов, одежды, машин и снарядов останутся на месте человечества, вместо могильного холма и памятника.
***
«Эх, физика сволочь! — понимал Сарториус свое положение. — Ну вот что мне теперь делать, кроме глупости и личного счастья!»
***
— А курей ты щупал?
— Всю ночь щупал — ни в одной птице нету яйца.
Активист сосредоточился, его помощники тоже соответственно задумались: неужели птица — подкулачница?
***
— Я уж и так чем мог всегда тебе шел навстречу.
— Врешь ты, классовый излишек, это я тебе навстречу попадался, а не ты шел!
***
Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове, и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх.
***
— А я знаю, кто главный.
— Кто же? — прислушался Сафронов.
— Главный — Ленин, а второй — Буденный. Когда их не было, а жили одни буржуи, то я и не рожалась, потому что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала!
— Ну, девка, — смог проговорить Сафронов. — Сознательная женщина — твоя мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!
***
Вот это я понимаю, жизнь. Живу и что хочу делаю, а делать я ничего не хочу.
***
– Наши учреждения – дерьмо, – читал Ленина Петр, а Макар слушал и удивлялся точности ума Ленина. – Наши законы – дерьмо. Мы умеем предписывать и не умеем исполнять. В наших учреждениях сидят враждебные нам люди, а иные наши товарищи стали сановниками и работают, как дураки…
Другие больные душой тоже заслушались Ленина, – они не знали раньше, что Ленин знал всё.
***
«Езжай далее, – говорила ему, бывало, пролетарская стража, – ты нам мил, раз ты гол».
***
– Вон наш вождь шагом куда-то пошел, – завтра жди какого-нибудь принятия мер…
***
Актив колхоза имени Генеральной Линии уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма.
***
— Ежели бы мне, товарищ Чумовой, твою голову, тогда бы я тоже думал, — сознался Макар.
— Вот именно! — подтвердил Чумовой. — Но такая голова одна на всё село, и ты должен мне подчиниться.
***
В лежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщества, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии.
***
– Ого, гадина тактичная какая! – определил Жачев из мрака.
***
А Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и захотел уйти внутрь города, чтобы писать там опорочивающие заявления и налаживать различные конфликты с целью организационных достижений.
***
Я человек облегченного типа!
***
Товарищи! Перед нами лежит без сознанья фактический житель социализма. Из радио и прочего культурного материала мы слышим лишь линию, а щупать нечего. А тут покоится вещество создания и целевая установка партии - маленький человек, предназначенный состоять всемирным элементом!
***
Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил слова, только слышалось, как по-старинному брехала собака на чужой деревне, точно она существовала в постоянной вечности.
Ты помнишь как всё начиналось
28 января 1927 г. Тамбов. Письмо жене.
« 28/I. Мария!
Пиши ответ.
Я очень устал от болезни, которая только что оставила меня. Осталась одна головная боль. Черт с ней!
Живу плохо. Сократил более 50% своего штата. Идет вой. Меня ненавидят все, даже старшие инженеры (старые бюрократы, давно отвыкшие что-нибудь строить). Остатки техников разбрасываю по деревенской глуши.
Ожидаю или доноса на себя, или кирпича на улице.
Я многих оставил без работы и, вероятно, без куска хлеба. Но я действовал разумно и как чистый строитель.
А была грязь, безобразие, лодырничество, нашептыванье. Я сильно оздоровил воздух. Меня здесь долго будут помнить как зверя и жестокого человека. А где ко мне относятся лучше? Кто заслужил иного от меня отношения?
У меня есть одно облегчение – я действовал совершенно беспристрастно, исключительно с точки зрения пользы строительства. Я никого здесь не знаю и ни с кем не связан знакомством.»
25-летний инженер Климентов — в центре (рядом справа жена и слева младший брат). Открытие электрической станции в совхозе Рогачёвка. 1925г.
Установка поливной системы в совхозе Рогачевка, 1925-1926г.
Потрясенный новостями о массовом голоде в Поволжье, в 1922 году Климентов поступает на службу в Воронежское губернское земельное управление и возглавляет губернскую Комиссию по гидрофикации. Через несколько лет в губернии появится 763 пруда, 315 шахтных колодцев, 16 трубчатых колодцев и 3 сельские электрические силовые установки. Климентов искал средства на покупку необходимого оборудования, поощрял энтузиастов, самоотверженно трудившихся «по пояс в болоте».
В 1923—1927 годах он и инженер-мелиоратор, и специалист по электрификации сельского хозяйства. Заведовал отделом электрификации и руководил строительством трех электростанций. В августе 1925г. электростанция в Рогачевке и работавшая от неё мельница сгорели в результате поджога.
Андрей Платонович Платонов (настоящая фамилия Климентов; 16 (28) августа 1899, Воронеж, Российская империя — 5 января 1951, Москва, СССР) — русский советский писатель, поэт, публицист, драматург, сценарист, журналист, военный корреспондент и инженер. Участник Великой Отечественной войны.
Цитаты из книги «Юшка» А. П. Платонов
- Он не понимал, зачем ему умирать, когда он родился жить.
- И после разговора, во время которого Юшка молчал, взрослый человек убеждался, что Юшка во всем виноват, и тут же бил его. От кротости Юшки взрослый человек приходил в ожесточение и бил его больше, чем хотел сначала, и в этом зле забывал на время свое горе.
- Юшка тоже радовался. Он знал, отчего дети смеются над ним и мучают его. Он верил, что дети любят его, что он нужен им, только они не умеют любить человека и не знают, что делать для любви, и поэтому терзают его.
- А чего я тебе, чем я вам мешаю!.. Я жить родителями поставлен, я по закону родился, я тоже всему свету нужен, как и ты, без меня тоже, значит, нельзя!..
- Потом Юшку похоронили и забыли его. Однако без Юшки жить людям стало хуже. Теперь вся злоба и глумление оставались среди людей и тратились меж ними, потому что не было Юшки, безответно терпевшего всякое чужое зло, ожесточение, насмешку и недоброжелательство.
- Там девушка припала к земле, в которой лежал мертвый Юшка, человек, кормивший ее с детства, никогда не евший сахара, чтоб она ела его.
- К телу умершего пришли проститься с ним все люди, старые и малые, весь народ, который знал Юшку и потешался над ним и мучил его при жизни.