Жена не нашлась с ответом и угрюмо уставилась в окно на присыпанные первым, сереньким снегом лесопосадки. А через некоторое время уже вовсю клевала носом.
Проснулась она, только когда асфальт сменился подмерзшей, комковатой грунтовкой. Посмотрела на часы, за окно, и тут же уставилась на мужа с недовольным подозрением.
За окном уныло плыли запущенные, топорщащиеся сухостоем поля, под колеса утекала узкая проселочная дорога. Вдалеке, у кромки леса мелькали то бурые, сквозисто просвечивающие амбары, то груда проржавевшей советской сельхозтехники, то крошечные на пяток унылых домишек поселения, где о жизни в них свидетельствовали лишь жидкие дымки печных труб. Не видно было только элитного санатория «Кедровый Бор», в который, если верить часам, они должны были прибыть уже давно.
- Выспалась? – спросил Гоша, словно не заметив ее настороженного изумления. А когда она не отозвалась, сверля его ненавидящим и немного испуганным взглядом, он вздохнул, свернул на обочину и скрипнул ручником, - Слушай, я тебя обманул. Не нужен нам никакой врач.
- Тише, не ори. Я серьезно. Нам не нужен врач. Нам надо просто немного побыть вдвоем.
- Ты спятил?! Куда ты меня завёз?!
Она потянулась к дверной ручке, но Гоша торопливо перехватил ее руку.
- Сейчас у нас такой период - и он длится уже довольно давно - когда мы потеряли друг друга, отдалились. Нам… просто надо побыть немного вместе, вспомнить, кто мы есть друг другу, и решить, нужны ли мы друг другу…
Лида некоторое время молчала, потом, без особого энтузиазма, спросила:
- Это обязательно решать в поле? Можно было поговорить и дома…
- Я привез тебя к истокам. Здесь прошло мое детство, - самозабвенно врал он, ибо сам в этих краях впервые побывал лишь прошлой осенью, - Мы ведь с тобой, как две былинки, летящие по ветру – ни корней, ни дома, ни родных…
При мысли о «корнях» у него противно сжалось в груди, и он торопливо продолжил:
- К чертям Мальдивы, Гавайи или «Кедровый Бор», - с деланным воодушевлением продолжил он, - Там и совершенно посторонние друг другу люди могут почувствовать близость и сродство душ. А здесь мы действительно увидим и почувствуем друг друга! Как в молодости, помнишь?
Он помолчал и ткнул пальцем вправо:
- В том лесочке уютный, сельский домик моей бабушки…
- У тебя есть бабушка? – безразлично спросила Лида.
Гоша кивнул, с надеждой ожидая ее реакции.
Женщина некоторое время с молчаливой брезгливостью оглядывала сначала запущенный, безрадостный пейзаж, потом, с таким же выражением – собственного мужа. И, в конце концов, с сожалением покачала головой.
- Нет, Гоша. Эти эксперименты уже не для меня. Я, действительно, чувствую себя плохо. Мне нужен доктор … Вдруг это опухоль. И меньше всего мне охота сидеть в этой дыре с твоей бабкой и слушать ее рассказы про старые добрые дореволюционные времена.
С необычайной мягкостью она положила руку на его колено и проникновенно попросила:
- Отвези меня домой, а потом можешь вернуться сюда. Думаю, это будет оптимальный вариант. А потом… Словом, потом нам надо будет поговорить.
Лида поколебалась, потом решила, что тянуть дальше некуда.
Гоша отвернулся и некоторое время наблюдал за редкими снежинками, которые падали на лобовое стекло и тут же таяли. Потом посмотрел на жену и спокойно произнес:
- Выходи. Возвращайся домой. Я приеду через недельку, тогда и обсудим… юридические аспекты.
Лидия несколько секунд изумленно смотрела на него. Потом изумление сменилось яростью. Она решительно накинула на голову капюшон и ухватилась за дверную ручку, всем своим видом показывая, что лучше замерзнет в сугробе, чем пойдет у него на поводу и сделает вид, что готова попробовать заштопать дырки на их семейных носках.
Но через мгновение капюшон был бессильно откинут обратно, а руки вернулись на колени. Она не поднимала на мужа глаз, но Гоша видел, что они набухли от слез.
Только когда расслабился, он понял, до чего был только что напряжен. В шее хрустело, под лопаткой ломило, а сердце трепыхалось в какой-то нездоровой старческой тахикардии. Ему совершенно не хотелось прибегать к крайним мерам, а они, несомненно, потребовались бы, решись Лида все-таки выйти на улицу. Справился бы он с ней? Кто знает…
Он потихоньку тронул машину по дороге, которая все больше забирала вправо, к лесочку на горизонте, и, не прошло и часа, как они добрались от остатков древней, советской деревушки.
- Это и есть «уютный сельский домик»? – едко произнесла Лидия, с отвращением разглядывая грязную, покосившуюся хибару, где им, если она все правильно поняла, предстояло провести «медовый месяц».
Гоша не обратил на ее слова ни малейшего внимания, вышел из машины и огляделся, с удивлением отмечая опустившуюся на лес ватную тишину. Эта деревушка и раньше казалась едва живой, но все же тогда в ней чувствовалось мало-мальское движение. Коровы терлись о березы, мелкие визгливые собачонки и грязные курицы норовили броситься под колеса, старухи копались в огородах, а из леса слышались удары топоров и пьяный смех. Сейчас же было так тихо, что, казалось, дело не в деревне, а в нем самом. Может, он внезапно оглох?
Он осторожно прокашлялся и, услышав себя, немного успокоился. В любом случае, лучше места, чтобы спокойно дождаться рождения ребенка все равно не найти. Конечно, можно было бы на вырученные с продажи дома деньги улететь в тот же Тай, снять на островах бунгало, но там так много губительного солнца… Кроме того, из Тайланда он ни за что не успеет в течение суток вернуться к Марье, чтобы отдать «корень»… А домик Бабы Беги по причудливому капризу судьбы располагался в трех часах неспешной езды от нее. Это если ехать напрямик по лесу…
- Там мертвец! Святый Боже! Там мертвец!!!
Гоша от неожиданности втянул голову в плечи и только потом понял, что кричит Лидия. Пока он «любовался» окрестностями, она успела покинуть машину и войти в дом. А теперь, кружась, как бесноватая, и хватаясь за голову, вывалилась обратно.
«Бабушка!..», - догадался Гоша и перевел взгляд на крышу, над которой не вился дымок. О бабушке он за всеми хлопотами как-то позабыл. Но, в любом случае, ему в голову могли бы прийти только два варианта. Либо она жива и по-родственному приютит их до срока, либо умерла и похоронена. Цыганами ли, местными самаритянами или Государством – не имеет значения. Но никак не пришло бы в голову, что Баба Бега, умерев, может остаться в доме. Зыркать запавшими черными глазами в потолок и… ждать внука.
Он неуверенно двинулся к дому. Лида по-прежнему что-то кричала в истерике и сыпала проклятиями, но Гоша едва ли слышал ее. Поднялся на шаткое скрипучее крылечко и потянул на себя дверь, готовый вдохнуть запах разлагающейся плоти.
В доме было холодно, грязно и не обжито, но, слава богу, пахло не падалью, а всего лишь старым погребом. По памяти Гоша прошел через сенцы и просторную главную комнату и остановился на пороге крошечной коморки - спальни.
Баба Бега лежала под одеялом головой к двери. Гоша видел лишь серый лоб, острый, восковой кончик носа и торчащие холмиками ступни. Остальное окончательно высохло, опало и было совершенно неразличимо под грудой старых одеял. Надо было подойти и сделать что-то такое, что обязан был сделать только он, внук. Положить в скорбном прощании руку на бледный лоб, закрыть при необходимости глаза, накинуть на голову край простыни… Он не раз уже провожал близких. Отца, мать, братишку от маминого второго брака. И всегда чувствовал только боль утраты, торжественную грусть и немного злости на злодейку-судьбу, разлучившую его с близкими. Но никак не страх.
Сейчас же синий свет ноябрьских сумерек, холодное затхлое жилище и доносящиеся с улицы Лидины полные ужаса и злости крики вызвали в его душе внезапное томление и паническое желание сбежать. Не мог он войти в спальню, не мог коснуться этого трупа.
Он в смятении попятился и вышел обратно на улицу. Лида привалилась крупом к машине и, согнувшись пополам, сплевывала в снег. Ее тошнило. То ли беременность давала о себе знать, то ли встреча со смертью.
- Слушай, я там один не справлюсь, - пробормотал он, - пойду по соседям помощи просить. Надо ее похоронить…
Лида подняла голову и смотрела на него со смесью непонимания и возмущения.
- Похоронить?! Ты в своем уме?! Ты должен немедленно вызвать полицию!
- Вот именно! – она с радостной готовностью закивала, - Поэтому надо ехать до ближайшего населенного пункта и там…
Гоша раздраженно смотрел на нее. Конечно, со своей колокольни она абсолютно права. Надо ехать вызывать полицию. Но это будет конец его затее. После того, как он силком завез ее сюда, неужели он рассчитывает, что она с ним останется, если появится хоть малейшая возможность удрать?
- Уже поздно. Через час стемнеет, а по ночному лесу я не решусь ехать. Запросто можно проколоть колеса.
- О чем ты? – лицо у нее вытянулось, - Ты хочешь сказать, что нам придется ждать до утра???
- Боюсь, что так… Надо только вынести… ее из дома.
- Я ни за что больше не войду в этот дом! Ты, как хочешь. Можешь хоть в обнимку с ней ночевать, а я посплю в машине!
- Ладно, - Гоша развернулся и двинулся в сторону ближайшего дома.
Гоша ожидал, что Лидия пойдет с ним, но вместо этого она нырнула в машину и громко хлопнула дверью.
Он обошел пять домиков и решил, что дальнейшие поиски бессмысленны, ибо во всех пяти обнаружил одну и ту же картину. Жители пропали, как в лучших мистических историях. Словно в один момент всех ветром сдуло. Посуда на столах, незастеленные постели, трупики домашних животных. Те, брошенные хозяевами, несомненно, умерли от голода. Но в каждом из домов он находил то, что больше всего прочего убеждало, что без Бабы Беги здесь не обошлось. Давно засохшие и почти окаменевшие остатки недоеденного творожного пирога с изюмом. Коронного бабушкиного блюда...
Гоша склонился над одним из них и осторожно вдохнул. Запах был совсем слабым, но Гоша все-таки смог его уловить и узнать. Любимый аромат его детства. Так было когда-то сладко и радостно возвращаться с ватагой горластых цыганских ребятишек домой, в поселок, где слышались протяжные песни, смех и беззлобная ругань. Вбежишь, запыхавшийся и голодный, в дом, а там хлопочет Баба Бега: вытаскивает противни с пирогами из духовки. Душистые, румяные, пахнущие сдобой, изюмом и остро – гвоздикой.
Гоша отшатнулся от стола, глядя на объедки уже с совсем иным чувством. Подоспело другое воспоминание. Он же, Гоша, прячется под столом, пока Баба Бега отчаянно ругается с какими-то мужиками во дворе. Их русские маты то и дело перемежается её тяжелыми цыганскими ругательствами. Гоша мало, что понимал. Разве то, что рома чем-то крепко насолили местным. В который раз...
Когда мужики, огрызаясь, ушли, а Баба Бега, яростно топая, направилась в дом, Гоша вылез из-под стола и замер, втянув голову в плечи, готовый попасть под горячую руку. Но бабушка вошла совершенно спокойная, даже благостная. Как обычно, накинув на губы краешек платка, поцеловала его в лоб и, безмятежно напевая, принялась замешивать тесто.
- Это нашим соседям, Жора, - ответила она на Гошин вопрос, - В знак примирения.
- Тем, что кричали? – удивился Гоша.
- И ты думаешь, они будут его есть?
- Конечно будут. Еще никто не отказывался от угощения Бегонии Михай!
Баба Бега тогда рассмеялась, сверкая золотыми зубами, и продолжила возиться с пирогами. А когда те, пышные и румяные, уже остывали на столе, Гоша не удержался и протянул руку, чтобы отщипнуть маленький кусочек.
Бабушка заметила и тут же хлестнула его полотенцем.
- Никогда ничего не бери с моего стола без разрешения! Понял?
- Понял, - Гоша испуганно потирал руку.
- Твой пирог еще в духовке. А на эти и глядеть не смей!
Гоша тогда обиделся и ушел. Он решил, что Баба Бега пожалела ему пирога. И как-то в его маленьком мозгу это происшествие потом никак не связалось с тем, что через пару дней табор спешно собрался в путь. А деревню заполонили машины милиции, скорой помощи и санэпиднадзора. Медики выносили что-то на укрытых простынями носилках, люди в защитных костюмах черпали пробирками из пруда и колодцев, милиционеры растерянно бродили с опросами по дворам. Что-то там произошло с жителями. Что-то плохое…
Смысла продолжать поиски не было. Если селяне поели бабушкиного пирога, то, где бы они ни были, Гоше они все равно уже не помощники.
Полный растревоженных воспоминаний, он вернулся к машине, дернул дверцу и с удивлением обнаружил, что та заблокирована. Уже совсем стемнело, и Лида маячила за стеклом бесплотным злым призраком. Нос и глаза ее распухли от слез и холода, стекла в машине запотели и уже начали покрываться изморозью.
- Никого нет, - сказал Гоша, - Мне потребуется твоя помощь. Вдвоем мы вынесем ее на улицу, а завтра я ее похороню.
- Нет, - Лида содрогнулась, - Можешь делать со своей старухой, что хочешь, а я остаюсь ночевать в машине. Дай ключи, тут холодно.
Гоша прикрыл глаза, облизнул губы и очень мягко произнес:
- Да черт его знает. Все карманы обшарил, не нашел. Где-то выронил, а в этих потемках искать… сама понимаешь.
Лида таращилась на него через стекло. В глазах плескались ненависть и ужас, но в Гошиной душе ничего не дрогнуло. Произойди это еще хотя бы полгода назад, он, наверное, дал бы задний ход. Отпустил бы ее. Но сейчас… Вдруг вспомнился Мартин. Ленка, завывающая над закрытым гробом… И Лидия с видом лунатика на заднем плане.
- Ты, конечно, можешь остаться в машине. Но я слышал, что на ночь передают хороший минус… А в доме отличная печка и запас дров…
Он терпеливо дождался, пока Лида проорется и выскажет все, что о нем думает, а потом они вместе вошли в дом и выстроились над постелью усопшей, боязливо подсвечивая себе телефонными фонариками. Где-то в доме, конечно, должна найтись и лампа, но сейчас было не до этого.
Они ожидали увидеть какие-то явные признаки разложения или посмертные уродства, но Баба Бега, видать, упокоилась, совсем недавно, а осенние холода мягко укутали ее тело ледяным саваном.
Гоша встал в изголовье кровати и просунул руки покойнице под мышки. Рукам, вопреки всем законам природы, почему-то стало тепло, хотя старуха была явно окостеневшая.
- Бери ее за лодыжки и потащили, - поторопил он жену.
- Я перчатки не взяла, а у нее ноги голые!
- Можем поменяться местами, - зашипел Гоша, - Но с этой стороны поднимать гораздо тяжелее!
Лида захныкала, но все же ухватилась за икры и тут же, взвизгнув, отпустила их.
- Я не знаю… Мне показалось…
Они унесли Бегонию за дом. Старуха была в одной потрепанной ночной сорочке, и Гоша, глядя на тело, испытывал почти болезненное стремление укрыть его потеплее, даже если для этого потребуется собрать с округи все одеяла.
Они достали из машины припасы и растопили печь. Промерзший дом нагревался медленно, и они долго в тягостном молчании сидели у печки, выковыривая из консервных банок паштет и намазывая его на хлеб.
- Ты ведь… пошутил, когда сказал, что потерял ключи, - с новоприобретенной жалобной интонацией спросила Лида.
Гоша поколебался, сказать ли правду, потом с сожалением покачал головой. Жена снова захлюпала, размазывая слезы по одутловатому лицу. Гоша, лениво работая челюстями, разглядывал её. Она настолько изменилась, что он едва узнавал ее.
Вот сидит она перед ним – размазня размазней и вся в его власти. Делай с ней, что хочешь. Мсти, как хочешь. А он не испытывает ни влечения к ней, ни злорадства, ни злости, ни сожаления об отсутствии первых трех. Родит и пусть живет, как хочет. А ребенка он оставит себе.
Гоша загрузил до упора печку, подтащил к ней старую, продавленную тахту и стал устраиваться на ночлег. Лида некоторое время не двигалась с места, а потом плюнула на гордость и легла рядом, сунув озябшие руки ему подмышки.
- Тепло ведь уже, - сонно пробормотал он.
- Меня морозит. Наверное, простыла, - в голосе ее чувствовалась усталость, - Ты знаешь… Когда я ее за ноги взяла, мне показалось, что она шевельнулась.
- Это от страха, - ответил Гоша, помолчав, и медленно погрузился в сон.
Проснулся он от какого-то тормошения.
- Проснись! Просыпайся же! – испуганно шептала Лида.
Он приподнял голову с импровизированной подушки и прислушался. Снаружи дома кто-то явно ходил. Поскрипывал снежок, по стенам то там, то здесь раздавались похлопывание и шуршание, словно некто водил по старому дереву руками. Когда вдруг звонко стукнуло в оконную стеклину, Лида взвизгнула. Глаза ее во тьме казались двумя черными блюдцами.
- Это она ходит! – зашептала она, - Боже! Она!
- Не дури, - дрожащим голосом ответил он, - Просто кто-то… может…
Он не договорил, на цыпочках пробрался к оконцу и боязливо выглянул в него. Тьма стояла, хоть глаз коли. Даже стоящие вплотную к домишке деревья были неразличимы. Он прижался носом к стеклу и до рези в глазах всматривался в беззвездную ночь, надеясь уловить мельтешение фонариков, услышать пьяные голоса или смех. Что-то, что говорило бы о том, что там, снаружи… живые.
«Что за чушь», - испуганно одернул он себя, - «Конечно, там живые! Покойники не ходят. Мародеры какие-нибудь или тури…»
Ветхое крыльцо заскрипело, и они с Лидой в безмолвном ужасе уставились на дверь, а потом хором вскрикнули, когда из-за нее послышался тихий голос: «Жора?...»
Гошу до самых костей продрал мороз. Казалось, вся небогатая растительность на его теле одновременно поднялась дыбом, а ноги приросли к полу. Сквозь оглушающее собственное сердцебиение он смутно разобрал, как Лида заполошно начала читать какую-то молитву.
Не может этого быть? Или может? Он облизнул пересохшие губы и припомнил, как ему показалось, что от старухи веет теплом, когда брал ее под мышки… И Лиде показалось, что она шевелилась. Что если…?
- Баба Бега? – вырвалось у него, - Это ты?
- Слава Христу! – послышалось облегченное из-за двери, - Жора, открой. Я замерзла!
Гоша в полной растерянности шагнул к двери. Лида соскочила с тахты и повисла у него на рукаве.
- Не смей открывать! И не говори с ней! Пусть уходит! – хрипло зашептала она.
Он стряхнул ее руку, подошел к двери и открыл засов.
За тот время, что они с Лидой прожили в лесу, Баба Бега совершенно оправилась и окрепла. Он с содроганием вспоминал первую ночь и никак не мог простить себе, что вынес старушку на мороз, не убедившись, как следует, что она, действительно, мертва. То, как старухе удалось выжить глубокой осенью в холодном доме, он не знал и не представлял, но каким-то внутренним чутьем догадывался, что она под воздействием низких температур впала в некий анабиоз. Все-таки она была не просто старуха, а шувани, обладающая древним и могучим Знанием…
Она еле держалась на ногах и была такой истощенной, что первое время Гоша боялся, что она, действительно, отдаст богу душу. Не смотря на отчаянные протесты Лиды, он укутал бабушку и уложил на русскую печь – в тепло – а потом кинулся разогревать ей консервированный фасолевый суп.
Когда кушанье было готово, и он хотел покормить старуху, она внезапно отказалась, отведя его руку тыльной стороной ладони.
- А это твоя румны? – спросила она, с интересом разглядывая забившуюся в угол Лиду.
- Да, жена, - ответил Гоша, настырно подсовывая ей под нос банку с супом, - Выпей, бабушка. Тебе это будет полезно…
- А пусть она меня покормит. Все-таки это не мужское дело...
Он неуверенно взглянул на Лиду, которая тут же затрясла головой.
- Не позорь меня! – прошипел он, сгорая от стыда, - Ни черта с тобой не сделается, если ты поможешь бабушке!
- Иди сюда, чай, не бойся, - ласково позвала старуха, махнув перед собой рукой с замысловато переплетенными пальцами, и Лида тут же послушалась, взяла банку с супом и поднесла к старухиным губам. Бабушка с необычайной для ее состояния жадной проворностью, накрыла ее руки своими. Та вздрогнула, поморщилась от испуга и отвращения, но не отошла. Гоше на миг показалось, что она не смогла бы отойти, даже если бы от этого зависела ее жизнь. А старуха прихлебывала из банки суп и ласково поглаживала тонкими, иссохшими пальцами Лидины. Словно успокаивая её, убаюкивая…
Гоша даже почувствовал что-то вроде ревности, ведь с ним она себе такого никогда не позволяла. И снова, как и в детстве, ему горько подумалось, что бабушка им брезгует. Потому и целует его только через платок, и касается его только тыльными сторонами рук и никогда не смотрит в глаза, кося обычно куда-то через его плечо. Словно он не достоин. Может, потому что он – гаджо? Не цыган…
- Наелась, - через некоторое время удовлетворенно прошептала она и улеглась на печку, - Надо поспать...
Гоша притушил в керосиновой лампе огонек и некоторое время озадаченно глядел в отставленную Лидой банку. Она по-прежнему была полной, хотя старуха явно пила из нее. Или только делала вид?
Уснуть Гоша так и не смог. Сверился с часами и с облегчением обнаружил, что до рассвета еще далеко. Тогда он достал из кучи скарба «корень», ушел с ним в бабушкину спальню и занавесил для верности окошко попавшимся под руку стеганым одеялом. Потом устроился со своим сокровищем в уголке и застыл, мысленно задавая вопрос: что стало с жителями? Но «корень» раз за разом показывал ему какую-то дичь из «Мира животных». Что-то про постельных клопов, которые могут долгие десятилетия лежать высохшей чешуйкой в ожидании, когда кто-то теплый и сочный ляжет, согреет их и накормит…
Наутро Лида не встала. Видать, не зря ее морозило накануне. Тусклыми, воспаленными глазами она безразлично следила за передвижениями мужа и бабушки по дому. Не рвалась прочь, не вспоминала про ключи от машины и полицию.
А бабушка, хоть и была еще очень слаба, с самого утра развела кипучую деятельность. Гоша останавливал ее, упрашивал еще немного полежать, но Баба Бега, не обращая внимания на его уговоры, торопливо вытряхнула из мешков припасы и радостно вскрикнула, обнаружив муку. Через некоторое время домишко наполнился теплым сдобным духом. Гоша, наблюдая за бабушкой, мысленно порадовался, что не брал с собой ни творог, ни изюм. Не хотелось ему больше любимого детского лакомства. Но Бабу Бегу их отсутствие совершенно не расстроило. Пирог она начинила копченой колбасой и густо посыпала тертым сыром.
- Прошу кушать, - ласково позвала она супругов.
Гоша со смутной тревогой уселся за стол и посмотрел на Лиду. Но та бессильно покачала головой и молча отвернулась к стенке.
Время шло. Длинные зимние ночи ненадолго перетекали в короткие, серые дни, наполненные бытовухой. Принести дров, растопить печь, натаять в ведре снег, помочь бабушке с готовкой и мытьем посуды. Хоровод бездумной суеты в ожидании ночи.
Когда же она наступала, он доставал из темной кладовой «Марьин корень» и уходил с ним в бабушкину бывшую спальню. Она теперь и носа туда не казала, обосновавшись на печке. Там, выставив растение на подоконник, он до самого рассвета глядел на него. Из соседней комнаты слышались глуховатое бабушкино бормотание, иной раз резкие, какие-то заячьи Лидины вскрики, потом они отдалялись, и Гоша видел только «корень» и показываемые им картинки.
Порой он ночь напролет «наслаждался» Лидиными любовными похождениями (Мартин был не первый, и, если бы не Гошины проделки, далеко не последний).
Потом вскрылось и ее таинственное появление в его постели в тот бессмертный свадебный день, и предшествующая этому её неприглядная «карьера». Она ведь была дешевой проституткой, которая завалилась к нему в номер, чтобы обокрасть. Но он услышал, очнулся от коматоза, и ей ничего не оставалось, кроме как отвлечь его «обслуживанием». Он этого совершенно не помнит, но, оказывается, он ей даже заплатил!
Чем больше он узнавал, тем большим лохом виделся в собственных глазах. Ведь ни один мужик бы на нее не позарился. А он на ней женился и долгие годы ходил вокруг на цырлах, удовлетворяя любые прихоти и закрывая глаза на ее нескрываемое презрение и откровенные манипуляции. Уверяя самого себя, что ее ожесточенность и холодность – результат бесплодия. Что все изменится, если в семье появится маленький.
«Дурак, дурак, дурак…», - одними губами шептал он, «глядя» на свою Лидишну, еще молодую и тощенькую, постоянную клиентку клиники абортов. Лидишну, которая наградила его полным арсеналом венерических заболеваний, а потом ему же закатила скандал и демонстративно воротила нос, пока он не вылечился и не принес справку, что «чист». Лидишну, матка которой представляла собой тугой комок рубцов, спаек и кист, не способный зачать и выносить даже котенка…
Если бы только он узнал все это раньше! До того, как связался с цыганской магией! И сам же себя успокаивал: Не будь цыганской магии, не узнал бы он этого никогда! А так у него есть, пусть и горькое, но знание. И есть – то есть будет - ребенок.
Первые дни Лиде становилось все хуже. Она как-то разом похудела, и на фоне худобы отчетливо проступил живот. Она бессильно плакала, умоляла отвезти ее к доктору или убить, окончательно уверившись, что в ней растет раковая опухоль.
Но постепенно она успокоилась, то ли смирившись со своей участью, то ли, наконец, поверив, что, действительно, беременна. К Гоше она тоже помягчела, став почти той Лидой, с которой они когда-то начинали строить совместную жизнь. Гоша подозревал, что благодарить за это нужно Бабу Бегу, ведь о чем-то же они шептались ночи напролет, пока он был занят «корнем». Он слышал, что шептались…
Прошлое его уже не интересовало, и он вопрошал «корень» о будущем. Что там? За горизонтом? И раз за разом «Марьин корень» показывал ему одно и то же, от чего Гоша утирал кулаком слезы счастья – Баба Бега, передающая ему новорожденного, и он сам, прижимающий его теплое, маленькое тельце к груди.
Когда он открыл глаза, за окном падал снег. Пушистый, как на Рождество, хотя Рождество давно прошло. Гоша не знал точно, какой нынче день, но судя по свисающим с крыш сосулькам, февраль или уже закончился или близился к завершению. Из горницы привычно и сладко тянуло свежей сдобой, и раздавался родной протяжный голос:
«…Нисо дэвлэстыр на мангава мэ… »
Он еще несколько минут нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к бабушкиному пению, потом оделся и вышел к своим женщинам.
Баба Бега хлопотала у печки, доставая из ее разверстого зева пироги. С чем на этот раз? С тушёнкой? Фасолью? Курагой? Баба Бега еще ни разу не повторилась, и порой он задумывался, откуда она берет продукты, ведь их запасы почти истощились.
- Эх, чяво, стара я стала, чтобы с печкой возиться. Мне бы добрую электроплитку…
- Потерпи немного, бабуль, - ответил Гоша, любуясь ее бодрой суетой. Ей ли говорить о старости? Он попытался мысленно прикинуть, сколько ей теперь лет, но не смог, так как понятия не имел, сколько ей было в дни его детства. Пятьдесят? Шестьдесят? Так она выглядела и теперь. Невесть откуда взявшийся зеленый, расшитый люрексом, платок все так же покрывал черную, стянутую в тяжелый узел шевелюру. Пестрые многослойные юбки развевались вокруг крепких икр.
- Потерплю уж до завтра, - усмехнулась она.
- Ну, может… Что?! – Гоша уставился на бабушку, - Ты думаешь, она завтра… ?
- Сегодня уж, чяво, к вечеру твоя жена опростается.
Гоша неуверенно улыбнулся и подошел к тахте, где спала Лидия. При его приближении она мгновенно распахнула запавшие глаза и уставилась на него в настороженном молчаливом ожидании. Корни ее белокурых волос очень отросли за эти три месяца, и Гоша с удивлением понял, что она – брюнетка. Тонкая, как пергамент, серая кожа туго обтягивала проступившие острые скулы.
- Как ты сегодня? – спросил он, ласково поправляя на ней одеяло, - схватки не начались еще?
- Ты больной ублюдок! – хрипло прошипела она и слабо забилась, пытаясь вырваться из стягивающих ее тело автомобильных ремней, - Я не беременна!
Гоша озадаченно смотрел на жену. Что за глюк, ведь не далее, как вчера все было иначе… Он оглянулся на Бабу Бегу, которая торопливо перекладывала пирог с противня на грязную, щербатую тарелку.
- Кушать, чаво, кушать скорее! – поторопила она его.
- Лиде тоже надо поесть, - пробормотал он, садясь за стол, - Что-то она сегодня плохо выглядит.
- Мы с ней после покушаем, - успокоила его бабушка, отрезая от пирога большой кусок.
Пирог оказался с горбушей, и Гошу на мгновенье захлестнула паника. Откуда она взяла горбушу? Не в лесу же поймала? Что-то забрезжило, затрепетало на задворках его сознания, и он, не давая ему вырваться наружу, торопливо сунул в рот большой кусок и, обжигаясь, прожевал.
Слава Богу, просто показалось…
Лидия сидела в плетеном кресле у окошка и, напевая, вязала крючком крошечные белые носочки. Он и не знал, что она умеет вязать.
- Как ты сегодня? – спросил он, вертя в руках носочек, - Схватки не начались еще?
- С утра тянуть начало. Бабушка говорит, что сегодня…, - ответила она, ласково улыбнувшись. Глаза ее лучились теплом, щеки розовели. Раздобревшая фигура налилась той здоровой сочностью, которой светятся все беременные женщины.
За окном падал снег, на блюде дымился румяный пирог с сочной горбушей, душистый чай остывал в кружках, печь уютно потрескивала.
