Иеродиакон Илиодор (Гайриянц)
Враг бессилен
Дьявол ничего нам не может сделать, ничего вредного, если мы уповаем на Господа. Потому что Всесильный – Бог. Когда человек верует в Бога, уповает на Него, тогда враг бессилен нам причинить зло. Он сделает зло тогда, когда мы отходим от Бога, и чем дальше мы отходим от Бога, тем больше дьявол может сотворить нам злое.
Схиархимандрит Илий (Ноздрин)
В Питере шаверма и мосты, в Казани эчпочмаки и казан. А что в других городах?
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509
Страсти и борьба с ними
Страсти — это отрицательные чувства, потакая которым человек развивает в себе дурной нрав, который по итогу постепенно въедается в личность, входит в привычку и, в запущенных случаях, берет полную власть над человеком. Преподобный Авраамий говорил про них так: "страсть не знает предела, но прекращается именно тогда, когда убьет того, кто одержим ею".
Наблюдая за поведением людей, бросается в глаза правдивость слов этого святого. Подсадив человека на крючок гордыни, непременно начнется пробиваться почва для зависти, алчности и других страстей. Как это работает? Сначала дело идет через помыслы. Потом, когда человек принял этот помысел и пропустил его через себя, начинается подготовка к действию.
Чревоугодие, как одна из страстей
Будучи погрязшим в мирскую суету, человек, подобно обуви, накапливает на себе пыль. Без благодатной связи с Богом душа мертвеет, становится неспособной к переживанию духовной радости ни в земной жизни, ни в грядущей посмертной. Борьба со страстями – одна из важнейших целей верующего человека на пути ко стяжанию любви Божией.
Первородный грех оставил свой отпечаток на следующих поколениях рода человеческого. Каждый из нас без исключения склонен к страстям в силу искажения нашей природы. В православной традиции принято говорить о восьми страстях (в католичестве — смертных грехах). И в сегодняшней статье мы разберем эти самые страсти-смертные грехи, поговорим о их влиянии на нас и посмотрим, как с ними бороться.
Итак, давайте остановимся на страстях более подробно.
— Гордыня.
Гордыня и вера не могут сосуществовать в сердце человека, ибо первое тут же вытесняет второе. Более того, от гордыни исходят остальные пороки. Из-за нее некогда высший ангел Денница вообразил себя равным Богу и пал, сделавшись воплощением всего злого. Человеческая гордыня имеет тот же корень — или желание быть подобным Богу, или быть без Него вовсе.
Гордыня имеет огромное количество форм: таковы надменные всезнайки, считающие себя элитой, а людей, не имевших возможности иметь те знания, — "серой массой"; таковы одержимые помимо гордыни другими пороками, оправдывающие их и думающие, что стремиться к совершенствованию души — нечто глупое; таковы возгордившиеся новоиспеченные руководители, забывшие, что некогда сами были из простых; таковы материалисты, говорящие, что добрым можно быть без Бога. В общем, на разъяснение всех проявлений гордыни уйдет уйма времени, поэтому скажу лишь одно: опасность этого порока в том, что человек, забыв свое происхождение, безсознательно начинает мнить себя Богом. Отсюда прямая дорога в адские обители.
Бороться с матерью всех грехов самому — невозможно. Человек не может — Бог может. Думаю, лучшие советы по смирению дал нам Сам Бог. Старайтесь чаще перечитывать места Библии, в которых упоминается мнение Бога о гордыне. "Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать" (Лк.17:10); "Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим" (Мф.11:29); "Вспомнил нас в унижении нашем, ибо вовек милость Его; и избавил нас от врагов наших, ибо вовек милость Его" (Пс.135:23-24); "Бог гордым противится а смиренным дает благодать" (Иак. 4:6); "Кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя". (Гал. 6:3); "Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем" (Притч.16:5); "Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел" (Быт. 18:27); "не пьяница, не задира, не сварлив, не корыстолюбив, но тих, миролюбив, не сребролюбив" (1 Тим. 3:3); "Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет" (Пс. 33:19); "Возвышает кротких Господь, смиряет нечестивых до земли" (Пс. 146:6); "И, сев, призвал двенадцать и сказал им: кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою" (Мк. 9:35); "Смиритесь пред Господом, и вознесет вас" (Иак. 4:10); "никого не злословить, быть не сварливыми, но тихими, и оказывать всякую кротость ко всем человекам" (К Титу 3:2); "И вспомню Я земле зло и нечестивым их грехи. Я положу конец гордыне надменных и гордыню властителей унижу Я" (Ис. 13:11); "Вот, что возвещает Господь, Бог Сил: Я гнушаюсь гордостью Иакова, крепости его Мне ненавистны; Я отдам город врагам со всем, что есть в нем" (Ам. 6:8).
Само намерение просить Бога о том, чтобы Он помог справиться с гордыней — уже признак осознания пагубности этого страшнейшего порока.
— Гнев.
Уличные драки, бытовые ссоры, в которых дело часто доходит до рукоприкладства, убийства, — все эти страшные беды от гнева. Апостол Павел предостерегал: "В гневе не согрешайте; солнце да не зайдет во гневе вашем; и не давайте места диаволу" (Еф. 4:26-27). Отсюда следует, что позволяя гневу властвовать над человеком, он добровольно на законных основаниях впускает в свою душу падших ангелов.
Гнев мерзок перед нашим любящим Творцом. Библия категорически запрещает нам даже молиться в этом состоянии. "Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой" (Мф. 5:23–24).
И пусть не утешают вас советы психологов светской морали, советующих "выплескивать все наружу", "разряжаться", "давать эмоциям волю". Такой подход ложный: человек обязан приучать себя ко смирению и самообладанию. Величайшие знатоки человеческой природы, коими являются святые отцы, учили: "Если нападет на тебя гнев, поспешнее гони его подальше от себя — и будешь радоваться во все дни жизни твоей". (Антоний Великий).
Сарказм, колкий юмор, злорадство, как проявления пассивной агрессии, также считаются проявлениеми гнева, гнева пассивного.
Понятное дело, существуют моменты, когда мы проявляем негодование здраво — например, защищаясь от опасности, оскорблений. Но даже здесь важно не давать спуска. Очевидно, что не всякие проявения гнева хороши, иначе Творец не заповедал бы нам иметь самообладание.
— Тщеславие.
Особо коварная страсть. Коварство ее в том, что ее могут порождать как пороки, так и добродетели. По определению святителя Григория Богослова, "тщеславие есть стремление к суетной славе", и это понятно, ибо само слово "тщеславие" означает "тщетная слава". Тщеславие делает человека зависимым от общественного мнения, вынуждает его быть "в тренде", заставляет соответствовать моде, которой он может и противиться, но все равно будет ей следовать, чтобы впечатлить окружающих и стяжать их благосклонность.
Не следует путать тщеславие с гордыней. Да, гордецы могут быть одновременно и тщеславными, однако это не всегда так. Тщеславный жаждет похвалы, признания, восхищения. Тщеславному нужны зрители. Ради признания тщеславный может пойти на лесть, человекоугодничество и обман. Горделивый человек самодостаточен: не царское это дело, видите ли, от всяких смердов признание получать; я и так знаю, какой я классный. Гордец не зависит от чужого мнения и по этому признаку можно ошибочно признать в нем такую добродетель как безстрастие. В психиатрии людям, в характерах которых доминируют три страсти — тщеславие, гордыня и зависть, — ставят диагноз "нарциссическое расстройство личности".
— Чревоугодие.
Это не обязательно обжорство, это также страсть услаждения от принимаемой пищи, принципиальное гурманство. Конечно, нет ничего плохого во вкусной пище. Но только в том случае, когда удовольствие от ее вкушения служит для поддержания сил и здоровья. Если же человек зациклен только на вкусной пище самой по себе, то вряд ли в нем появятся духовные устремления. Он живет чревом и угождает чреву, а это духовному противоречит. Привычка питаться только тем, что вкусно подано может, к слову, пробить почву для гордыни или тщеславия, а неумеренность в еде чревата ожирением и сопутствующими заболеваниями.
В последние годы набирает популярность моды бодипозитива. Если раньше были уместные стандарты красоты, то сейчас члены движения бодипозитива активно оправдывают свою лень ухаживать за собой, возводя в культ гремучую смесь тщеславия, гордыни и чревоугодия.
— Блуд.
Влечение к противоположному полу заложено Творцом для продолжения рода и проявления любви. Однако, поглощаясь блудом, человек ударяется в похоть: ему становится чужда духовная и душевная глубина союза мужчины и женщины. Потакая блуду, со временем простая близость перестает доставлять человеку удовольствие. Он начинает впадать в бо́льшие развращения. Так появились гомосексуализм, порнография, инцест, оргии, фетишизм и прочие девиации. Блуд и прочий разврат был окружен ореолом святости у язычников славянских, индийских и африканских племен. Причем у последних присутствуют по сей день жуткие традиции, связанные с темой интима.
Понятия целомудрия, любви, сдержанности в отношениях полов давно исключены из нашей культуры. Теперь они высмеиваются: посредством фильмов, в кадрах которых мелькают сцены одобрения безпорядочных половых связей, песен с похабным содержанием и так далее. Отныне на Руси слово "мужик" стало похвальным, хотя раньше в это слово вкладывался уничижительный смысл, и слово это служило для обозначения юнцов, любящих бегать к блудницам.
Как бороться? Преподобный Авва Исаия учил: "Если борет тебя блудная страсть, то удручай в смирении пред Богом тело твое трудами и воздержанием; вместе с этим не дозволяй сердцу пленяться сладострастными помыслами и ощущениями, – и обретешь покой".
Если вы женаты, ваши сексуальные желания могут быть хорошо использованы в законном браке. Радость от интимной близости в нем— задумка Творца (Притч. 5:18-19). Разумно управляя даром Всевышнего, то, что наречено страстью блуда, в браке станет залогом радости и любви между супругами.
Существуют правила, задающие некий тон и оберегающие от нравственного падения и разрушения семьи как малой церкви. Так, Церковь осуждает женонеистовство, просмотр порнографии, привлечение третьих лиц (свинг, оргии), уклонение от интимной близости (на отказника налагается епитимья). Все остальное — на усмотрение супругов.
— Сребролюбие.
Есть жадность, есть алчность. Понятия схожие. Если жадность — это нежелание тратиться, скупость, то алчностью является желание любой ценой заиметь как можно больше. Оба этих качества нередко объединены в человеке, и смесь эта в христианстве зовется сребролюбием.
В желании иметь доход, обезпечивающий стабильную нормальную жизнь, нет ничего непозволительного. Непозволительным это начинает быть тогда, когда человек буквально гонится за выгодой, когда деньги не занимают подчиненного положения в жизни, когда человек начинает думать, что то, что он имеет сейчас, ему мало. Как говорил пророк Давид, "Малое у праведника — лучше богатства многих нечестивых" (Пс. 36:16).
Борьба с этой страстью осуществляется через благодарность Богу за то, что есть, понимании, что Он дает ровно столько, сколько тебе полезно, укреплении в себе веры в Его Промысел. Следует четко осознавать смысл земной жизни как подготовки к жизни вечной и не порабощаться материальными началами. А если хочется улучшить свое материальное положение, надобно усерднее трудиться и молить Бога о даровании сил и возможностей для профессионального роста.
— Уныние.
Это состояние, похожее на печаль, только имеющее своеобразные черты. Если печаль в основе имеет своей целью надежду, к чему-то стремится, то уныние представляет собой состояние крайней пассивности и безысходности. Дэд инсайд, выражаясь по-светски.
Уныние пожирает все душевные силы и приводит к лености, затяжным депрессиям, апатии, нежеланию жить, пробуждает в человеке другие страсти (чревоугодие — как следствие "заедания" уныния, подчас сладкой и калорийной пищей; гордыни, как принятия помыслов относительно того, что унывающий начинает строить из себя исключительного). Соответственно это все само собой отдаляет от Бога.
Справиться с этой страстью поможет принуждение своего ума и сердца к молитве, наблюдение за чистотой своей речи и помыслов. Обращение к Богу — уже шажок для тонущего в болоте уныния. Также при нахождении уныния всегда надо вспоминать о любви Божией, что Он всегда с нами и готов помочь, стараться читать Библию, заниматься какой-нибудь посильной работой, научиться замечать красоту жизни, не смотреть депрессивные мультики, не слушать аналогичную музыку. Забудьте полностью докучать других нытьем, жаловаться на жизнь, собираться компаниями с людьми, любящими поныть. Почистите себя от всего этого негатива.
— Зависть.
Зависть — это навязчивое состояние досады по тому, что есть у окружающих, неумение спокойно реагировать на их достижения. Источник этой душевной хвори — собственная нереализованность и склонность к соперничеству.
Впервые проявления зависти обнаруживаются еще у хитрого змея. Зависть к уникальному статусу человека заставила змея пойти на обман. Искушенная Ева, съев запретный плод, дала его Адаму, боясь того, что она умрет, а он нет. Каин убивает Авеля из зависти, что Бог принял у последнего щедрое подношение, а у него за отсутствие искренности — не принял. Братья бросают Иосифа в яму по причине его бо́льшей "популярности" в семье.
Другое дело, когда человек видит хорошее в другом человеке и стремится научиться такому же мастерству в определенной сфере деятельности. При этом он не желает ему зла и не стремится стать лучше, дабы его "переплюнуть" или "уделать". Тогда это нормально. Но, если человек чувствует досаду и желание соперничать и конкурировать, это уже зависть и над этим надо поработать.
Перестаньте себя сравнивать с другими, избавьтесь от чувства соперничества. Всякий раз, когда почувствуете укол зависти, надо заменять каждую завистливую мысль благодарностью Богу. За все. Если же зависть, допустим, нагрянет во время просмотра в Интернете страниц людей, выставляющих фото или видео своей роскошной жизни, важно осознать, что никто не живет идеально, и не ведомо, насколько тяжелы внутренние переживания других людей, что там, за фасадом. Осознайте наконец, что всегда будут люди, в чем-то превосходящие вас: по достатку, по внешности, по каким-либо навыкам и так далее.
Заключение.
Все восемь страстей по сути своей являются взаимосвязанными подобно звеньям одной цепи. Одна страсть пробивает почву для другой. При обнаружении в себе даже одной страсти нужно немедленно принимать меры по ее устранению. Болезни духовные запускать нельзя. Надо понимать, что это плохо и не давать ни одному пороку овладеть нами. Нам всем следует взращивать в себе добродетели и связанные с ними духовно-психические состояния, по-возможности избегать мест и ситуаций, которые провоцируют на грех, совершенствоваться духовно, исполнять закон Творца, дабы наследовать лучшую долю в будущем мире — Его Царство!
Д. Б. Шоу
«Теперь, когда мы научились летать по воздуху как птицы, плавать под водой как рыбы, нам не хватает только одного: научиться жить на земле как люди».
Глава 7. Схватка богов и бесов (Вечный Человек)
История, сводящая к экономике и политику, и этику, – и примитивна, и неверна. Она смешивает необходимые условия существования с жизнью, а это совсем разные вещи. Точно так же можно сказать, что, поскольку человек не способен передвигаться без ног, главное его дело – покупка чулок и башмаков. Еда и питье поддерживают людей словно две ноги, но бессмысленно предполагать, что не было других мотивов во всей истории. Коровы безупречно верны экономическому принципу – они только и делают, что едят или ищут, где бы поесть. Именно поэтому двенадцатитомная история коров не слишком интересна.
Овцы и козы тоже не погрешили против экономики. Однако овцы не совершали дел, достойных эпоса, и даже козы – хоть они и попроворнее – никого не вдохновили на “Золотые деяния славных козлов”, приносящие радость мальчишкам каждого века. Можно сказать, что история начинается там, где кончаются соображения коров и коз. Я не думаю, что крестоносцы ушли из дома в неведомые пустыни по той же самой причине, по какой коровы переходят с пастбища на пастбище. Вряд ли кто-нибудь считает, что исследователи Арктики снова и снова тянутся на север по тем же причинам, что и ласточки. Но если вы уберете из истории религиозные войны и подвиги исследователей, она перестанет быть историей.
Теперь принято рассуждать так: люди не могут жить без еды, следовательно, они живут для еды. На самом же деле люди думают не столько об экономическом механизме, поддерживающем существование, сколько о самом существовании. Жизнь важнее для них, чем средства к жизни. Конечно, время от времени человек размышляет о том, какая именно работа даст ему средства и какие именно средства дадут еду. Но за это же время он десять раз подумает, что сегодня хорошая погода или что жизнь – странная штука, или спросит себя, стоит ли жить вообще, или пожалеет, зачем он женился, или порадуется своим детям, или застонет о них, или вспомнит свою юность, или еще как-нибудь задумается о загадочном жребии человека.
Это относится даже к рабам нашей мрачной индустриальной цивилизации, бесчеловечная жестокость которой действительно вытолкнула на первый план экономические вопросы. Это несравненно более верно по отношению к крестьянам, охотникам, рыбакам, составляющим во все времена основную массу человечества. Даже те сухари, которые считают, что этика зависит от экономики, не могут не признать, что экономика зависит от жизни. А большая часть естественных сомнений и мечтаний связана с жизнью как таковой; не с тем, как прожить, а с тем, стоит ли жить.
Доказательства тому – в прямом смысле слова – убийственно просты. Представьте себе, что данный человек собирается не жить, а умирать. Стоит ли профессору политической экономии ломать себе голову над вычислением его будущего заработка? Стоит ли хлопотать о пенсии для мученика, вычислять семейный бюджет монаха? Что делать с тем, кто отправился умирать за родину, или с тем, кому нужен не любой, а свой, единственный на свете клочок земли? Все эти люди не подчиняются экономическим выкладкам. Чтобы понять их, надо понять и узнать, что же чувствует человек, когда через странные окна глаз он смотрит на странное видение, которое мы зовем миром.
Ни один разумный человек не хотел бы увеличивать количество длинных слов. Но мне все-таки придется сказать, что нам нужна новая наука, которая могла бы называться психологической историей. Я бы хотел найти в книгах не политические документы, а сведения о том, что значило то или иное слово и событие в сознании человека, по возможности – обыкновенного. Я уже говорил об этом в связи с тотемом. Мало назвать кота тотемом (хотя, кажется, котов так не называли), важно понять, кем он был для людей – кошкой Уиттингтона или черным котом ведьмы, жуткой Баст или Котом в сапогах.
Точно так же я хотел бы узнать, какие именно чувства объединяли в том или ином случае простых людей, здравомыслящих и эгоистичных, как все мы. Что чувствовали солдаты, когда увидели в небе сверкание странного тотема – золотого орла легионов? Что чувствовали вассалы, завидев львов и леопардов на щитах своих сеньоров? Пока историки не обращают внимания на эту субъективную или, проще говоря, внутреннюю сторону дела, история останется ограниченной, и только. искусство сможет хоть чем-то удовлетворить нас. Пока ученые на это не способны, выдумка будет правдивее факта. Роман – даже исторический – будет реальнее документа.
Такая внутренняя история особенно необходима, когда речь идет о психологии войн. Мы задыхаемся под тяжестью документов, но об этом не находим ни слова. В худшем случае мы читаем официальные воззвания, которые никак не могут быть правдой хотя бы потому, что они официальны. В лучшем – добираемся до тайной дипломатии, которая не выражает чувств народа хотя бы потому, что она тайная. На каких документах основаны, как правило, суждения об истинных причинах той или иной войны?
Правительства боролись за колонии или рынки, за гавани или высокие тарифы, за золотые прииски или алмазные копи. Но правительства вообще не борются. Почему боролись солдаты? Что думали, что чувствовали те, кто делал своими руками это страшное и славное дело? Ни один мало-мальски знающий солдат не поверит ученым, утверждающим, что миллионы людей можно послать на убой из-под палки в прямом смысле слова. Если все дезертируют, кто накажет дезертиров? Да и сравнительно небольшое количество дезертиров может погубить всю кампанию. Что же чувствуют солдаты? Если они действительно верят на слово политикам, то почему? Если вассалы слепо шли за сеньором, что же видели в нем эти слепые люди?
Нам вечно твердят, что люди воюют из-за материальных соображений. Но человек не умирает из-за материальных соображений, никто не умирает за плату. Не было платных мучеников. Призрак “чистой”, “реалистической” политики невероятен и нелеп. Попробуйте представить себе, что солдат говорит: “Нога оторвалась? Ну и черт с ней! Зато у нас будут все преимущества обладания незамерзающими портами в Финском заливе”. Почему бы война ни начиналась, то, что ее поддерживает, коренится глубоко в душе. Близкий к смерти человек стоит лицом к лицу с вечностью. Если даже его держит страх, страх должен быть прост, как смерть.
Обычно солдатом движут два чувства, вернее, две стороны одного чувства. Первое – любовь к находящемуся в опасности месту, даже если это место называется расплывчатым словом “родина”. Второе – ненависть к тому чужому, что ей угрожает.
Первое чувство много разумнее, чем принято считать. Человек не хочет, чтобы его родина погибла или даже просто изменилась, хотя не может припомнить все хорошее, что для него связано с ней; точно так же мы не хотим, чтобы сгорел наш дом, хотя вряд ли можем перечислить все свои вещи. То, за что он борется, кажется поверхностной абстракцией, на самом же деле это и есть дом.
Второе чувство не менее сильно, более того, благородно. Люди сражаются особенно яростно, когда противник – старый враг, вечный незнакомец, когда в полном смысле этих слов они “не выносят его духа”. Так относились французы к пруссакам, восточные христиане к туркам. Если я скажу, что это религиозная распря, вы начнете возмущаться и толковать о сектантской нетерпимости. Что же, скажу иначе: это разница между смертью и жизнью, между тьмой и дневным светом. Такую разницу человек не забудет на пороге смерти, ибо это спор о значении жизни.
В самые темные дни мировой войны, когда все мы извелись вконец от боли, страха и тоски по близким, люди давно забыли о тонкостях государственных интересов и не ради них продолжали драться. Они – во всяком случае, те, кого я знаю, – и подумать не могли о поражении, потому что представляли себе лицо германского императора, вступающего в Париж. Это совсем не то чувство, которое мои идеалистические друзья зовут любовью.
Я ничуть не стыжусь назвать его ненавистью, ненавистью к аду и делам его. Хотя, конечно, теперь не верят в ад и потому не обязаны верить в ненависть. Но все это – длинное введение, а понадобилось оно потому, что я хотел напомнить, что такое религиозная война. В такой войне встречаются два мира, как сказали бы сейчас, две атмосферы. Что для одних воздух, для других – отрава. Никого не убедишь оставить чуму в покое. Именно это мы должны понять, даже если нам придется поступиться некоторыми нравственными взглядами, иначе мы не поймем, что же случилось, когда на другом берегу закрыл римлянам небо Карфаген – темный, как Азия, и порочный, как империализм.
Древняя религия Италии была той самой мешаниной, которую мы рассматривали под именем мифологии; но если греки тянулись к мифам, то латиняне как бы тянулись к вере. И там и тут множились боги, но можно сказать, что греческий политеизм разветвлялся, как ветви дерева, а римский – как корни. А может быть, точнее сказать, что у греков дерево цвело, а у римлян склонялось к земле под тяжестью плодов.
Греческие боги поднимались в утреннее небо сверкающими пузырями, латинские плодились и множились, чтобы приблизиться к людям. Нас поражает в римских культах их местный, домашний характер. Так и кажется, что божества снуют вокруг дома, как пчелы, облепили столбы, как летучие мыши, и, как ласточки, приютились под карнизом. Вот бог крыши, вот бог ветвей, бог ворот и даже гумна. Мифы часто назывались сказками. Эти можно сравнить с домашней и даже няниной сказкой: она уютна и весела, как те сказки, где, словно домовые, говорят стулья и столы.
Старые боги италийских крестьян были, вероятно, неуклюжими деревянными идолами. Там тоже было немало уродливого и жестокого, например тот обряд, когда жрец убивал убийцу. Такие вещи всегда заложены в язычестве, они неспецифичны для римлян. Особенностью же римского язычества было другое: если греческая мифология олицетворяла силы природы, то латинская олицетворяла природу, укрощенную человеком. У них был бог зерна, а не травы, скота, а не охоты. Их культ был поистине культурой.
Многих ставит в тупик загадка латинян. Их религия вьющимся растением обвивает каждую мелочь дома, и в то же время они на редкость мятежны. Империалисты и реакционеры часто приводят Рим как пример порядка и лояльности. На самом же деле было не так. Истинная история древнего Рима гораздо более похожа на историю нового Парижа. Его можно было бы назвать городом баррикад. Говорят, ворота его никогда не закрывались, потому что за стенами всегда шла война; почти столь же верно сказать, что внутри всегда шла революция.
С первых восстаний плебеев до последних восстаний рабов государство, навязавшее мир всему свету, не могло установить его у себя. Сами правители были мятежниками. Но религия в доме и революция на площади связаны очень тесно. Хрестоматийное, но не поблекшее предание говорит нам, что республика началась с убийства тирана, оскорбившего женщину. И действительно, только тот, для кого семья священна, способен противостоять государству. Только он может воззвать к богам очага, более священным, чем боги города. Вот почему ирландцы и французы, чей домашний уклад более строг, так беспокойны и мятежны. Я намеренно подчеркиваю эту сторону Рима – внутреннюю, как убранство дома.
Конечно, римские историки совершенно правы, рассказывая нам о циничных деяниях римских политиков. Но дух, подобно дрожжам, поднимавший Рим изнутри, был духом народа, а не только идеалом Цинцината. Римляне укрепили свою деревню со всех сторон; распространили свое влияние на всю Италию и даже на часть Греции, – как вдруг очутились лицом к лицу с конфликтом, изменившим ход истории.
Я назову этот конфликт схваткой богов и бесов.
На другом берегу Средиземного моря стоял город, называющийся Новым. Он был старше, и много сильнее, и много богаче Рима, но был в нем дух, оправдывавший такое название. Он назывался Новым потому, что он был колонией, как Нью-Йорк или Новая Зеландия. Своей жизнью он был обязан энергии и экспансии Тира и Сидона – крупнейших коммерческих городов. И, как во всех колониальных центрах, в нем царил дух коммерческой наглости. Карфагеняне любили хвастаться, и похвальба их была звонкой, как монеты. Например, они утверждали, что никто не может вымыть руки в море без их разрешения. Они зависели почти полностью от могучего флота, как те два великих порта и рынка, из которых они пришли. Карфаген вынес из Тира и Сидона исключительную торговую прыть, опыт мореплавания и многое другое.
В предыдущей главе я уже говорил о психологии, которая лежит в основе некоторых культов. Глубоко практичные, отнюдь не поэтичные люди любили полагаться на страх и отвращение. Как всегда в таких случаях, им казалось, что темные силы свое дело сделают. Но в психологии пунических народов эта странная пессимистическая практичность разрослась до невероятных размеров. В Новом городе, который римляне звали Карфагеном, как и в древних городах финикийцев, божество, работавшее “без дураков”, называлось Молохом; по-видимому, оно не отличалось от божества, известного под именем Ваала.
Римляне сперва не знали, что с ним делать и как его называть; им пришлось обратиться к самым примитивным античным мифам, чтобы отыскать его слабое подобие – Сатурна, пожирающего. Но почитателей Молоха никак нельзя назвать примитивными. Они жили в развитом и зрелом обществе и не отказывали себе ни в роскоши, ни в изысканности. Вероятно, они были намного цивилизованней римлян. И Молох не был мифом; во всяком случае, он питался вполне реально. Эти цивилизованные люди задабривали темные силы, бросая сотни детей в пылающую печь. Чтобы это понять, попытайтесь себе представить, как манчестерские дельцы, при бакенбардах и цилиндрах, отправляются по воскресеньям полюбоваться поджариванием младенцев.
Нетрудно было бы рассказать обо всех торговых и политических превратностях той поры, потому что вначале дело действительно сводилось к торговле и политике. Казалось, Пуническим войнам нет конца, и нелегко установить, когда именно они начались. Уже греки и сицилийцы враждовали с африканским городом. Карфаген победил греков и захватил Сицилию. Утвердился он и в Испании; но между Испанией и Сицилией был маленький латинский город, которому грозила неминуемая гибель. И, что нам особенно важно, Рим не желал мириться. Римский народ чувствовал, что с такими людьми мириться нельзя. Принято возмущаться назойливостью поговорки: “Карфаген должен быть разрушен”. Но мы забываем, что Рим был разрушен. И первый луч святости упал на него, потому что Рим восстал из мертвых.
Как почти все коммерческие государства, Карфаген не знал демократии. Бедные страдали под безличным и безразличным гнетом богатых. Такие денежные аристократы, как правило, не допускают к власти выдающегося человека. Но великий человек может появиться везде, даже в правящем классе. Словно для того, чтобы высшее испытание мира стало особенно страшным, в золоченом чертоге одного из первых семейств вырос начальник, не уступающий Наполеону. И вот Ганнибал тащил тяжелую цепь войска через безлюдные, как звезды, перевалы Альп. Он шел на юг – на город, который его страшные боги повелели разрушить.
Ганнибал продвигался к Риму, и римлянам казалось, что против них встал волшебник. Две огромные армии утонули в болотах слева и справа от него. Все больше и больше воинов затягивал омут Канн. Высший знак беды – измена натравливала на погибающий Рим новые племена. А пестрая армия Карфагена была подобна парадному шествию народов: слоны сотрясали землю, словно горы сошли с мест, гремели грубыми доспехами великаны галлы, сверкали золотом смуглые испанцы, скакали темные нубийцы на диких лошадях пустыни, шли дезертиры, и наемники, и всякий сброд, а впереди двигался полководец, прозванный Милостью Ваала.
Римские авгуры и летописцы, сообщавшие, что в эти дни родился ребенок с головой слона и звезды сыпались с неба, как камни, гораздо лучше поняли суть дела, чем наши историки, рассуждающие о стратегии и столкновении интересов. Что-то совсем другое нависло над людьми – то самое, что чувствуем мы все, когда чужеродный дух проникает к нам как туман или дурной запах.
Не поражение в битвах и не поражение в торговле внушало римским жителям противные природе мысли о знамениях. Это Молох смотрел с горы, Ваал топтал виноградники каменными ногами, голос Танит-Неведомой шептал о любви, которая гнуснее ненависти… Боги очага падали во тьму под копытами, и бесы врывались сквозь развалины, трубя в трубу трамонтаны. Рухнули ворота Альп, ад был выпущен на волю. Схватка богов и бесов, по всей очевидности, кончилась. Боги погибли, и ничего не осталось Риму, кроме чести и холодной отваги отчаяния.
Ничего на свете не боялся Карфаген, кроме Карфагена. Его подтачивал дух, очень сильный в преуспевающих торговых странах и всем нам хорошо знакомый. Это – холодный здравый смысл и проницательная практичность дельцов, привычка считаться с мнением лучших авторитетов, деловые, широкие, реалистические взгляды. Только на это мог надеяться Рим. Становилось яснее ясного, что конец близок, и все же странная и слабая надежда мерцала на другом берегу. Простой, практичный карфагенянин, как ему и положено, смотрел в лицо фактам и видел, что Рим при смерти, что он умер, что схватка кончилась и надежды нет, а кто же будет бороться, если нет надежды?
Пришло время подумать о более важных вещах. Война стоила денег, и, вероятно, в глубине души дельцы чувствовали, что воевать все-таки дурно, точнее, очень уж дорого. Пришло время и для мира, вернее, для экономии. Ганнибал просил подкрепления; это звучало смешно, это устарело, на очереди стояли куда более серьезные дела… Так рассуждали лучшие финансовые авторитеты, отмахиваясь от новых и новых тревожных и настойчивых просьб. Из глупого предрассудка, из уверенности деловых обществ, что тупость – практична, а гениальность – глупа, они обрекли на голод и гибель великого воина, которого им напрасно подарили боги.
Почему практичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умен тот, кто жесток, и даже дурак лучше умного, если он достаточно подл? Почему им кажется, что честь – это чувствительность, а чувствительность – это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой. Для них, как и для всех, в основе основ лежит их собственное представление о природе вещей, о природе мира, в котором они живут; они считают, что миром движет страх и потому сердце мира – зло. Они верят, что смерть сильней жизни и потому мертвое сильнее живого. Вас удивит, если я скажу, что люди, которых мы встречаем на приемах и за чайным столом, – тайные почитатели Молоха и Ваала. Но именно эти умные, практичные люди видят мир так, как видел его Карфаген. В них есть та осязаемая грубая простота, из-за которой Карфаген пал.
Он пал потому, что дельцы до безумия безразличны к истинному гению. Они не верят в душу и потому в конце концов перестают верить в разум. Они слишком практичны, чтобы быть хорошими; более того, они не так глупы, чтобы верить в какой-то там дух, и отрицают то, что каждый солдат назовет духом армии. Им кажется, что деньги будут сражаться, когда люди уже не могут. Именно это случилось с пуническими дельцами. Их религия была религией отчаяния, даже когда дела их шли великолепно. Как могли они понять, что римляне еще надеются? Их религия была религией силы и страха – как могли они понять, что люди презирают страх, даже когда они вынуждены подчиниться силе? В самом сердце их мироощущения лежала усталость, устали они и от войны – как могли они понять тех, кто не хочет прекращать проигранную битву? Одним словом, как могли понять человека они, так долго поклонявшиеся слепым вещам; деньгам, насилию и богам, жестоким, как звери?
И вот новости обрушились на них: зола повсюду разгорелась в пламя, Ганнибал разгромлен, Ганнибал свергнут. Сципион перенес войну в Испанию, он перенес ее в Африку. Под самыми воротами Золотого города Ганнибал дал последний бой, проиграл его, и Карфаген пал, как никто еще не падал со времен Сатаны. От Нового города осталось только имя – правда, для этого понадобилась еще одна война. И те, кто раскопал эту землю через много веков, нашли крохотные скелеты, целые сотни – священные остатки худшей из религий. Карфаген пал потому, что был верен своей философии и довел ее до логического конца, утверждая свое восприятие мира. Молох сожрал своих детей.
Боги ожили снова, бесы были разбиты. Их победили побежденные; можно даже сказать, что их победили мертвые. Мы не поймем славы Рима, ее естественности, ее силы, если забудем то, что в ужасе и в унижении он сохранил нравственное здоровье, душу Европы. Он встал во главе империи потому, что стоял один посреди развалин.
После победы над Карфагеном все знали или хотя бы чувствовали, что Рим представлял человечество даже тогда, когда был от него отрезан. Тень упала на него, хотя еще не взошло светило, и груз грядущего лег на его плечи. Не нам судить и гадать, каким образом и когда спасла бы Рим милость Господня; но я убежден, что все было бы иначе, если бы Христос родился в Финикийской, а не в Римской империи.
Мы должны быть благодарны терпению Пунических войн за то, что через века Сын Божий пришел к людям, а не в бесчеловечный улей. Античная Европа наплодила немало собственных бед – об этом мы скажем позже, – но самое худшее в ней было все-таки лучше того, от чего она спаслась. Может ли нормальный человек сравнить большую деревянную куклу, которая забирает у детей часть обеда, с идолом, пожирающим детей? Врагу, а не сопернику отказывались поклоняться римляне. Не о хороших дорогах вспоминали они и не о деловом порядке, а о презрительных, наглых усмешках. И ненавидели дух ненависти, владевший Карфагеном.
Мы должны им быть благодарны за то, что нам не пришлось свергать изображения Венеры, как свергли они изображения Ваала. Благодаря их непримиримости, мы не относимся непримиримо к прошлому.
Если между язычеством и христианством – не только пропасть, но и мост, мы должны благодарить тех, кто сохранил в язычестве человечность. Если через столько веков мы все-таки в мире с античностью, вспомним хоть иногда, чем она могла стать. Благодаря Риму груз ее легок для нас и нам не противна нимфа на фонтане или купидон на открытке.
Смех и печаль соединяют нас с древними, нам не стыдно вспомнить о них, и с нежностью видим мы сумерки над сабинской фермой и слышим радостный голос домашних богов, когда Катулл возвращается домой, в Сирмион: “Карфаген разрушен”.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
Глава 6. Бесы и философы - часть 2 (Вечный Человек)
Часть 1
Пришла пора остановиться на невидимой, но реальной границе, которую мы пересекаем, переходя из Средиземноморья в таинственный край Востока.
Наверное, меньше всего пользы приносят общие места, особенно когда они верны. Все мы привыкли, говоря об Азии, произносить довольно правильные слова, не замечая, как они правильны. Мы вечно твердили, что Азия стара, или не прогрессивна, или обращена к прошлому. Действительно, христианский мир прогрессивней, но совсем в том смысле, в каком называют прогрессом суетливую страсть к политическим переменам.
Мы, христиане, верим, христианство верит, что человек волен пойти куда угодно и поступать по-разному. Душу может утолить новая жизнь, или старая любовь, или что-нибудь не менее положительное. Конечно, мы знаем, что все движется ритмично — то поднимается, то падает, — но для нас этот ритм свободен и причудлив. Для Азии же почти всегда он монотонен. Их мир — колесо, а не наша кутерьма.
Эти цивилизованные и мудрые люди как бы вращаются вокруг пустоты, и хуже всего, что этому нет конца. Вот в чем старость и непрогрессивность Азии. Вот почему их изогнутые мечи кажутся нам обломком окружности, а орнамент извивается, как змея, которую нельзя убить. Это очень мало связано с лаком прогресса. Все жители Азии могут надеть цилиндры, но, если дух этот не изменится, они будут знать, что странные шляпы как пришли, так и уйдут, подобно планетам. Им не придет в голову, что, погнавшись за шляпой, можно попасть на небо или домой.
Когда гений Будды явился в мир, ощущение это уже пропитало почти все на Востоке. Он попал в джунгли поразительно странной, почти удушающей мифологии. Конечно, этот по-народному буйный фольклор легче любить, чем высший пессимизм, который мог иссушить его. Однако нельзя забывать, что большая часть восточных мифов и обычаев — просто местные идолы, кумиры. Может быть, это не относится к древнему учению браминов, во всяком случае с точки зрения браминов. Но само это слово напоминает нам о более важном, чем идолы, — о кастах.
Я готов допустить, что в них были некоторые практические достоинства средневековых гильдий. Однако в отличие от христианской демократии, даже от христианской аристократии, общественный ранг действительно связывался здесь с рангом духовным. Это отделяет Индию не только от братства христиан; ступенчатой горой гордыни стоит она между Китаем и Ближним Востоком, которые равноправны по сравнению с ней. Система эта существовала тысячи лет, и в этом тоже проявился дух азиатской неизменности.
Кроме того, можно предположить, что ко времени Будды уже существовало поверье, которое мы с легкой руки теософов считаем буддийским. Самые строгие буддисты отрицают его и уж конечно полностью отрицают теософов. Но свойственно ли оно буддизму, или только его родине, или неверному его толкованию, — оно ничуть не противоречит духу повторения. Конечно, я говорю о переселении душ.
Перевоплощение — совсем не мистическая идея; в сущности, его нельзя назвать даже религиозной идеей. Мистика предполагает хоть какие-то знания о потустороннем; религия ищет лучшего добра или худшего зла, чем те, которые мы знаем. Но перевоплощение повторяет много раз наш здешний, земной опыт. Ничуть не мистичней узнать, что ты делал в Вавилоне задолго до своего рождения, чем узнать, что ты делал в Бристоле до того, как тебя стукнули по голове.
Все это ничуть не похоже на созерцание Бога и даже на изгнание беса. Переселяясь, душа не убежит от колеса судьбы, совсем напротив. Создал ли эту идею Будда, или нашел, или отверг, — она, несомненно, очень типична для той восточной среды, в которой ему пришлось играть свою роль. А роль эта была ролью мудрого философа, создавшего свою теорию о том, как мудро относиться к миру.
Я понимаю, что буддист не согласится признать буддизм философией, если понимать под философией игру ума, в которую играли греческие софисты, жонглировавшие мирами. Наверное, точнее сказать, что Будда создал некую высшую дисциплину, даже дисциплину души. Он сказал, как бежать от вечно возвращающихся горестей: надо избавиться от обмана, называемого желанием.
Он не говорил, что мы обретем что-то лучшее, если кое в чем себе откажем, и не советовал ждать исполнения желаний в другом мире. Он просто хотел, чтобы мы не хотели. Как только ты поймешь, что на самом деле ничего нет и все, в том числе твоя душа, непрестанно куда-то исчезает, ты защищен от разочарований, нечувствителен к переменам и живешь в экстазе равнодушия, если это можно назвать жизнью.
Буддисты зовут это блаженством, и я не буду тратить время на споры; для нас, во всяком случае, это очень похоже на отчаяние. Я не понимаю, например, почему отказ от желаний не распространяется на добрые, не себялюбивые желания. Во всяком случае, Будда больше жалеет людей за то, что они живут, чем за то, что они умирают.
Закончу словами одного умного буддиста: «Буддизм распространен в Китае и Японии потому, что это — не буддизм». Такой буддизм, конечно, уже не философия, это просто мифология. Но уж ни в коей мере он не похож на то, что мы называем Церковью.
Покажется шуткой, если я скажу, что вся история верований — это узор из ноликов и крестиков. Под ноликами я подразумеваю не пустоту — я просто хочу сказать, что форма их отрицательна по сравнению с положительной формой креста. Конечно, этот образ случаен, но очень верен. Дух Азии действительно можно выразить знаком «О», даже если это не ноль, а окружность. Великий восточный образ змеи, закусившей свой хвост, прекрасно передает атмосферу восточной веры и мудрости. Эта замкнутая кривая включает все и никуда не ведет.
О том же говорит и другой восточный знак, колесо Будды, которое обычно зовут свастикой. Крест смело указывает в противоположные стороны, эти же линии стремятся к кругу, словно кривой крест вот-вот обратится в колесо. Раньше, чем вы отмахнетесь от этих произвольных символов, вспомните, каким острым и тонким было чутье народов, выбравших этот символ из символов Запада и Востока. Крест — не только воспоминание, точно, как математический чертеж, он выражает идею борьбы, уходящей в бесконечность.
Другими словами, крест прорывает круг, который — и все, и ничто. Эту мысль можно выразить притчей. По преданию, птицы, благословленные святым Франциском, полетели в разные стороны света, составляя крест в небе. В сравнении с такой свободой свастика — точно кошка, гоняющаяся за своим хвостом. Можно сказать и так: с тех пор как святой Георгий метнул копье в пасть дракона, тому есть, что кусать, кроме собственного хвоста.
Много образов можно использовать для выражения этой мысли, но сама она — абстрактна и непреложна. Христианство имеет дело с весомой, вне нас существующей реальностью, с внешним, а не только с вечным. Оно возвещает, что мир действительно есть, что мир — это мир. В этом оно совпадает со здравым смыслом. Но вся история религий показывает, что здравый смысл гибнет повсюду, где его не хранит христианство.
И как ему не погибнуть, как продержаться, если сама мысль перестала быть здравой? Можно сказать, что она стала слишком простой. Философы стремились не столько объяснить, сколько упростить все на свете. Нездоровые упрощения привлекали их, как пустота и смерть притягивают стоящего над пропастью. Надо знать совсем другую мудрость, чтобы, стоя на крыле храма, не потерять равновесия и не кинуться вниз.
Одно из очевидных, слишком очевидных объяснений учит нас, что все — иллюзия, сон и нет ничего, кроме сознания; другое — что все повторяется; третье (приписываемое буддизму, во всяком случае восточное) — что вся беда в творении, то есть в нашем пестром разнообразии, и ничего хорошего не будет, пока мы снова не растворимся в безличном единстве.
По этой теории, само сотворение мира – грехопадение. Она сыграла в истории большую роль, потому что много раз вырывалась из темного сердца Азии, чтобы перейти зыбкие рубежи Европы. Ее проповедовал таинственный Мани, отец многих ересей, которого надо бы назвать пессимистом; исповедовал Зороастр, стоявший выше его.
Последнее имя связывают обычно еще с одним из слишком простых объяснений – с тем, что добро и зло равны, что они уравновешивают друг друга и борются в каждой песчинке. Зороастр, как и Мани, принадлежал к мудрецам, которых мы можем назвать мистиками. Из того же темного персидского сада прилетел на тяжелых крыльях Митра, неведомый бог, и омрачил поздние сумерки Рима.
Круг или солнечный диск, поднятый на заре мира египетским еретиком, — образец и зеркало многих философий. Они вертели его и так и сяк, нередко сходили от него с ума, особенно когда он вертелся колесом у них в голове. Им казалось, что бытие можно уложить в схему, свести к геометрическим фигурам; и детские рисунки мифотворцев пылко и просто возражали им.
Философы не могли поверить, что религия — не чертеж, а картина. Тем более не могли они поверить, что картина эта изображает реальные, вне нас существующие вещи. Они красили диск черным и назывались пессимистами; красили белым и назывались оптимистами; делили на две части, белую и черную, и назывались дуалистами, как те персидские мистики, которым, будь у меня больше места, я бы воздал должное.
Никто из них ничего бы не понял, когда все стало «как есть», как в жизни, которую чертежник может счесть весьма нечеткой. Словно тогда, в пещере, изумленным взорам предстало нечто похожее на странный, грубый рисунок, и многим казалось, что художник портит чертеж, ибо впервые за все столетия он попытался нарисовать Лицо.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
НАШИ ЗАДАЧИ НА ТЕКУЩИЙ МОМЕНТ БЫТИ-Я
Сейчас все Корни-Изътоки в нас – сущих в Яви Земной живых Чело-вечах... Как в живых и потенциально РАЗумных Моделях Вселенной, Частичках ЦЕЛОГО , безсмертных Зародышах-Зёрнах-Искрах ВСЕ-БОЖЬЕГО Огня Жизни Вечной.
Вот поэтому никакой «славы богам и предкам наша»! Потому что МЫ сейчас эти самые боги-предки... Свои собственные. И их прямые потомки.
Потому что никакой культ давно опавших и сгнивших листьев с поклонением их праху – совершенно неприемлем, невозможен, недопустим для живых листочков на Древе РАЗума-Жизни-РОДа!
Это значит отказ от своей прямой взаимо-связи, взаимо-зависимости, взаимо-действия с Древом РАЗума-Жизни-РОДа, отказ от Жизни, отказ от ЛУЧших версий Себя На-стоящих – стоящих на своих вселенских Осях быти-Я.
Сейчас МЫ – главные , МЫ со-участники, со-трудники, со-творцы во Все-Божьем Промысле и во Все-Божьей Мечте – сущие в Яви Земной живые Вольные Чело-вечи.
И наша задача – в самих Себе пробудить-включить-активировать свои Чело-вечные Перво-Образы, Перво-Сути, Перво-Вибрации, Перво-Задачи, Перво-Смыслы, Перво-Изътоки.
Наша задача – в самих Себе пробудить свою Чело-вечную Осознанность, РАЗумность, Со-Творцовость.
Наша задача – совершенствовать свою безсмертную Суть-Осьнову и свою среду обитания, в-Ось-стана-вливать-очищать-изцелять их и наши больные-загрязнённые тела-души-мозги.
РАдуй ся каждым новым днём, как новой жизнью... РАдуй ся Солнышком, приветствуй Его, благо дари... Он Отец наш Небесный и всех живых существ в нашей Солнечной системе.
И Матушку-Землю тоже приветствуй, благо дари Ей, изцеляй Её своей безусловной любовью при общении с Ней и в городе, и на ПриРОДе, и даже дома – мысленно обращаясь к Ней простыми словами, идущими от Духовного Сердца-Солнца в серёдке груди.
Обратную связь-ответку почувствуешь почти сразу.
Почувствуешь Их ответную любовь...
Почувствуешь свой пробуждённый-включённый-активированный Канал Связи с Ними – свою взаимо-связь, взаимо-зависимость, взаимо-действие с Отцом-Солнцем, с Матушкой-Землёй и со всем Древом РАЗума-Жизни-РОДа.
Почувствуешь через своё пробуждённое-включённое-активированное, зазвучавшее-запевшее-засиявшее Духовное Сердце-Солнце в серёдке груди.
В самом Себе ты найдёшь СВОЙ Източник безсмертной жизни, безпричинного счастья, безусловной любви, безграничной радости, безмолвной мудрости, безмерной силы, безконечной благо-дати...
Всё это крайне важно, нужно, необходимо сейчас нам всем– сущим в Яви Земной живым Чело-вечам. Чтобы стать ЛУЧшими версиями Себя На-стоящих – стоящих на своих вселенских Осях быти-Я.
Этим спасаем не только Себя, но и все Чело-вечества всего Все-Божьего РОДового ВСЕ-МИРЬЯ , всю нашу Матушку-Землю, всё Древо РАЗума-Жизни-РОДа... Через нашу взаимо-связь, взаимо-зависимость, взаимо-действие с Ними.
Никто, кроме нас, не будет делать нашу РАботу.
Об том помним, то РАЗумеем.