Лиля не любила лес. Ходить, собирать рожей паутину, кормить комаров и прочую жужжащую тварь, спотыкаться о корни и муравейники. Дышать сыростью и гнилью рядом с разлагающимися на земле деревьями. Вздрагивать от любого шума или треска, безуспешно прогоняя навязчивое чувство, что за тобой следят.
Стопа, повернувшись, провалилась в прошлогодние опавшие листья. Лиля втянула воздух сквозь зубы. Сраные листья. Сраные ямы. Сраный лес.
Шедший впереди мужчина посмотрел на Лилю, через плечо.
— Топай, — процедила она.
Дуло обреза ткнуло его в спину. Поближе к печени. Мужчина замычал сквозь тряпку, прочно заклеенную во рту скотчем. Запнулся о вероломную ветку и упал на колено.
Лиля остановилась сбоку, не сводя с него прицел.
— Поднялся быстро.
Шум его дыхания, казалось, разносился по всему лесу. Набрать достаточно воздуха одними лишь ноздрями после полутора километровой прогулки по заваленной буреломом местности, со связанными за спиной руками — задача, выполнимая только со временем. А его Лиля давать не хотела.
— Поднялся. Сука. Быстро, — повторила она.
Мужчина посмотрел в черные дыры уставившейся на него двустволки и, медленно моргая, поднял взгляд на Лилю. Измученный. Даже страха в нем не осталось. Только усталость и мольба.
— Я говно с земли не подбираю, — Лиля откашлялась и сплюнула: поход и ей давался нелегко. — У тебя минута.
Она опустила обрез, выпрямив, наконец, руки. Боже, как же ноют. Будто рельсы укладывала, а не шестидесяти килограммового доходягу. Почему-то он не отключился от удара по темечку, хотя Лиля добросовестно репетировала и делала все правильно. Крепкий жбан у дрища. Как у боксера. Живот, куда он ее ударил ногой, после того, как повалился, все еще болел. Зато больше не рвало.
— А если через минуту не встанет? — Онега нагнулась перед ним, оперлась руками на содранные колени и с интересом осмотрела потное лицо.
— Значит, здесь сдохнет, — Лиля сплюнула еще раз. Не взяла с собой воды, дура. Теперь хоть из лужи лакай или слюни пей.
Мужчина резко открыл глаза и скосил на нее взгляд.
— Так не сработает, — покачала головой Онега. — Я же рассказывала. Ты не слушала разве?
Лиля шумно выдохнула и задрала голову. Ветки оплели небо черными трещинами. Радостная голубизна едва проглядывала сквозь ячейки этой густой паутины.
Слушала. Конечно, слушала. Онегу невозможно было не слушать. И невозможно было заткнуть.
Она появилась в общей спальне детского дома после того, как ее забрали у матери-алкашки. Отмыли, пролечили, избавили от вшей и посадили на соседнюю с Лилиной койку. Им было по четыре. Онега была размером примерно с лежащую рядом подушку, торчащую углом вверх. И все, что она делала — это таращилась на Лилю черешнями глаз и крутила ухо несчастного плюшевого осла. Потом таращилась в игровой. Потом — на прогулке. А перед сном подошла и протянула ей своего осла с надорванным ухом. Она заговорила только спустя полгода. Воспитательница тогда аж за сердце схватилась, так ее это напугало. Все уже успели решить, что Онежка немая. И тут она берет покусанный пластмассовый телефон и дает Лиле со словами “Лиля, на”. Так Лиля стала ее первым словом. Ее подругой, ее сестрой. И с тех пор Онежка не замолкала.
Ее голос мог пробраться везде: сквозь слои одеял, сквозь подушки, сквозь громкую музыку. Он звучал в шуме воды и грохоте поездов в метро. Даже во снах. Лиля уже забыла, каково это — побыть в тишине. Но сейчас тишина была против нее. Адреналин отпускал, тело устало, а мозг начал потихоньку осознавать, что назад дороги нет. Все. Финиш. Она перешла черту. Оказывается, даже если к этому долго готовиться, день за днем, ночь за ночью, все равно до чертиков страшно. Но Онега, как назло, выбрала именно этот момент, чтобы прекратить болтать. И Лиля осталась со страхом наедине, чувствуя, как начинают мелко стучать зубы. Пусть заговорит. Пусть это снова будут обвинения, плач, мольбы, угрозы. Лиля уже даже привыкла к ним за несколько месяцев. Только не тишина.
— Встал, — сказала она, будто выплюнула камень.
Мужчина качнулся, пытаясь оттолкнуться одной ногой и опереться на обе. Онега с любопытством смотрела, получится ли. С четвертой попытки получилось.
Прямо сейчас пристрелить и все. Нажать и бежать. Не оттягивать момент, не мучить ни себя, ни его.
“Так не сработает”, — прозвучал в голове звонкий голос. Да, не сработает. Надо идти. Надо закончить. Иначе не освободиться.
Лиля заняла свою позицию, снова подняв обрез. Медленно, будто к ногам был привязан груз, мужчина двинулся вперед. Онега шла рядом с ним. Драные бордовые кроссовки тридцать пятого размера шагали в ногу с облезлыми ботинками сорок пятого. Такие маленькие и такие большие. Лилю передернуло. Защипало в носу. Палец опасно сжался на спусковом крючке, но она вовремя вернула контроль. Еще немного.
— Что потом делать будешь? — спросила Онега, не поворачивая головы.
— Исповедуюсь.
Мужчина снова дернулся, словно хотел обернуться, но передумал.
— Ты ж в Бога не веришь. Да и поп тебя тут же в ментовку сдаст.
— Или в дурдом, — сказала Лиля себе под нос и перевела взгляд с сутулой спины на Онегу.
Шорты на ней были оранжевые, как мандарин. И футболка, такая белая, что смотреть больно. В этой обстановке она выглядела прифотошопленной. Единственным раскрашенным персонажем в черно-белом кино. Рядом со связанным избитым мужиком и бледной потной Лилей. Блеклыми, серыми, слившимися с лесом. Как призраки, которые никогда его не покинут.
— Почти пришли, — сказала Онега. — Ты помнишь?
Лиля с трудом сглотнула. Помнила. В тот день она возненавидела лес. Любой лес, но этот в особенности. Фотографии этих черных, будто обгоревших, стволов на газетных вырезках годами висели над ее рабочим столом. Она изучила на них каждую точку типографских чернил.
Пленник остановился. Так резко, что Лиля едва не врезалась в него.
— Слышь!
Слабое мычание донеслось до ушей. Онега обернулась. Карие глаза округлились, брови вспорхнули вверх. Лиля обошла его, сжимая ружье затекшими пальцами.
Слезы катились по пунцовым щекам. Лицо мялось, кривилось, наливалось кровью. Из носа текло и брызгало в такт судорожным вздохам. Грудь подпрыгивала и тряслась, словно забитый мусором смеситель или насос, пытающийся протолкнуть засор. А он продолжал рыдать, истошно мыча сквозь кляп, пока не начал заваливаться.
— Лиль, спасай! — Крикнула Онега, схватившись за голову.
Лиля бросила обрез: он повис на ремне, хлопнув ее по бедру. Подскочила к мужчине и стала цепляться за скотч. Под трепещущими веками виднелись только белки. Буксующий вдох застрял в сузившихся носовых проходах.
— Нет! Нет-нет-нет-нет-нет! — Рычала Лиля, в панике терзая прозрачную ленту, намертво прилипшую к щетинистым щекам. Царапала искусанными ногтями, пыталась поддеть. Пальцы срывались, скользя по слизи. Хрипы слабели.
Лиля достала из кармана нож. Маленький, грибной. Попробовала отковырнуть с угла — не вышло. Время шло на секунды. Она положила лезвие плашмя и просунула кончик под скотч рядом с его ртом. Протолкнула, распарывая щеку, и, когда он вышел с другой стороны липкой ленты, рванула вверх и вбок, криво рассекая ее. Ухватилась за края и содрала со рта. Стала выковыривать тряпку, влипшую в пересохший рот.
Серые глаза вытаращились на нее с ненавистью. Зубы резко сомкнулись на среднем и указательном пальцах. Лиля закричала, пытаясь вырвать руку. Раздался хруст. Веток ли или костей — она не успела сообразить. Он ударил ее лбом в скулу, и перед взором заплясали искры.
Лиля повалилась на сухие листья. Онега взвизгнула. Рядом мелькнули ее ноги. На одной из них не было кроссовка, и Лиля видела розоватый короткий носок с черной от грязи подошвой.
Боль отступила. Ненадолго. Позволив ей подняться и нащупать ружье. Она поймала подмышкой приклад, выпавший из покалеченной руки. Со стоном просунула безымянный палец и мизинец в спусковую скобу.
Грохот прокатился по лесу, спугнув птиц. Ствол дерева, до которого пленник успел добежать, взорвался, выплевывая щепы и крошку из коры.
Беглец упал. Лиля сглотнула. Страх свернулся клубком под грудью.
— Ли-иля-я, — мучительно простонала Онега и зарыдала.
Исцарапанные колени кровили. Растрепались волосы, собранные в аккуратную косу. Кто-то украсил их кусочками опавших листьев. Такой она возвращалась из побегов в этот лес, когда узнала, что мама умерла. С выплаканными бледными глазами, такая непривычно молчаливая. Даже, когда ругали за то, что покинула территорию. Когда старшие дети пытались задирать. Лиля отгоняла их, заслоняя Онегу спиной, как волчица — раненного волчонка. А ночью приподнимала одеяло, чтобы Онега могла прошмыгнуть к ней под бок. Со смерти мамы шли месяцы, потом годы, а привычка спать вместе, сторожа и защищая друг друга, так и осталась.
Лиля, шатнувшись, медленно повернулась и уронила обрез. Ноги сами сделали пару неровных шагов назад по тропе. Жар толчками поступал в скулу. Горели прокушенные пальцы. Плач Онежки дергал нервные струны. Как хотелось его заткнуть. Как хотелось быть далеко отсюда.
— Опять бросишь меня!
— Дай минуту! — заорала Лиля. — Хоть минуту покоя!
— Ты сама виновата! Трусиха! Ты ничего не сделала! И опять ничего не делаешь!
Лиля судорожно вздохнула. Не плакать. Нельзя. Слезами не поможешь. Пробовала. Ревела, орала, просила уйти.
Она развернулась и решительно пошла к недвижимому телу. Сучья ломались под ботинками. Надо будет их выбросить. Чтобы не вычислили по отпечаткам подошв на полу его халупы. Гнев вспенивал кровь. Обезболивал. Лиля заставила себя затормозить, чтобы следующим шагом не наступить ему на череп. На рукаве тонкой куртки проступало темное пятно. Виднелись три дырочки от дробин. Живой. Живой, сука.
Она подковырнула тело, перевернула, пиная и помогая руками. Пленник вскрикнул, съежился, боясь посмотреть на нее.
— Пожалуйста, пожалуйста, я ничего не… — он задохнулся словами и захныкал.
— Ты всё да.
Онежка стояла рядом с Лилей, шмыгая носом. Ее лицо расцвело красными пятнами. Рваные дыры зияли на измазанной грязью футболке.
Лиля вдавила приклад в плечо и направила ему в лицо. Которое не запомнила, не смогла описать следователю. Могла только смотреть в спину, когда он уходил в лес с Онегой, чтобы показать лисят. И ничего не делать. Ничего.
Пальцы едва не нажали на крючок. Ее даже жаром обдало. Как близка была к тому, чтобы все похерить. Опять. Нельзя. Надо по уму. Надо, как сказала Онега.
Закинув ружье на спину, Лиля схватила его за грудки. Не только за одежду, но и за кожу. Рванула наверх, заорала в лицо.
Лиля тащила мужчину за локоть, несмотря на его заплетающиеся ноги. Дергала и тащила. Поднимала с колен и тащила снова. Рыдания и мольбы гудели в ушах, сливаясь, слипаясь, теряя смысл. О, сколько Лиля их слышала в последнее время. Она видела только спину Онеги, шедшей впереди, показывающей путь. Как тогда, одиннадцать лет назад. Только сейчас Лиля шла за ней. Шла за искуплением. За покоем.
Она узнала местность еще до того, как Онежка остановилась у исполинского поваленного ствола. Как можно не узнать то, что видишь каждый день. Ночью, перед тем, как закрыть глаза. Утром, после того, как их откроешь. Куда мысленно переносишься, чтобы все исправить. Сразу сказать взрослым. Отговорить, закричать. Не думать о том, что Онеге снова влетит, а о том, что она может больше никогда не войти в эту спальню. Но Лиле было всего одиннадцать. Она не умела продумывать наперед. Могла только чувствовать неясную, необъяснимую тревогу и смотреть.
— Ну, вот. Почти всё.
Онега улыбалась так широко. Как всегда, когда выигрывала в карты. Когда Лиля показывала пойманного лягушонка. Когда (всегда, всегда, всегда) улыбалась ей — Лиле.
Лиля швырнула пленника на землю. Обрывки окровавленного скотча трепыхались от сиплого дыхания. Кажется, он уже не понимал, где он, кто он и что сейчас произойдет. Просто бормотал что-то. Набор гласных и согласных, вдохов и выдохов. Измученный. Жалкий. Обычный мужик за сорок, работающий почтальоном. Тепло улыбавшийся старушкам-блокадницам, которым носил пенсию. Который всегда мог достать и подать мальчишкам ускакавший мяч. У которого в шкафу стоит на полке бордовый кроссовок. И чей-то сандалик тридцать третьего размера. И туфелька “лодочка”, почти совсем не ношеная.
Лиля вскинула обрез. Ярость пылала внутри, плавила надкостницу.
— Здесь, — хрипло выдавила она. — Сюда ты ее привел. И ведь ты, падла, нихера не понимаешь, о ком именно я говорю!
Он зажмурился и снова зарыдал.
— А она была моим всем!
Из глаз, наконец, покатились слезы.
— Как ты жил, все это время? Как ты жил? Как ты мог спать, жрать и срать все эти годы?!
— А ты?
Онега возникла сбоку от нее. Из носа потянулась густая красная капля.
— Как ты могла? Все это?
Кровь текла на ее разбитые губы, затекала в рот, когда они выговаривали слова. Синяк перезревшей сливой закрыл карий глаз.
— Ты же тоже жила. И жила бы дальше. Забыла бы. Если б я не пришла.
Кровавое пятно разрасталось на мандариновых шортах. Красные ручьи текли по ногам.
— Ты струсила. Ты отпустила меня умирать. Ты ничем не луч…
Лиля закрыла глаза. И надавила.
***
Смолк отзвук выстрела. Смолкли рыдания. Даже птицы в этот раз не кричали. Мир погрузился в тишину. И темноту.
— Уходи, — сипло прошептала Лиля, боясь открыть глаза. Боясь снова увидеть Онегу не такой, как запомнила ее она, но такой, какой запомнил её он. Истерзанной и мертвой.
— Я все сделала. Я все закончила. Пожалуйста, уходи…
Онега не ответила. Ее вездесущий голос пропал. Впитался в землю вместе с ее кровью. Рассеялся вместе с пороховым дымом.
Теплый ветер ожил в лесу. Погладил по мокрым щекам, окутал, обволок. Принес невесомое, едва угадываемое ощущение обнимающих рук. Благодарных. Прощающих. И улетел, оставив ее одну. Навсегда.